Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

Адам подошел ближе. Крупский почувствовал запах типографской краски, табака и еще чего-то металлического. Великан смотрел на него сверху вниз, не моргая.

— Иван, да? — произнес Адам. — Тот самый, что зимой приходил с Янеком.

— Да, — Крупский сглотнул. — Я…

— Странно, но вскоре после того визита нас чуть не взяли. — Адам скрестил руки на груди. — Совпадение?

— Я не… — начал Крупский, но осекся. Ложь не шла с языка. — Я не знаю. Может быть. Но сейчас точно будут. Послезавтра. И я пришел предупредить.

— Почему? — просто спросил Адам.

Крупский посмотрел ему в глаза. В этих холодных, изучающих глазах читался опыт. Этот человек видел предателей, провокаторов, доносчиков. Не обманешь.

— Потому что я работаю с людьми, которые верят в независимость Польши, — сказал он тихо. — Студенческий кружок. Они молодые, идеалисты. Не знают, как выживать в этом мире. Я научился добывать информацию. Использовать связи. И когда узнал об облаве, не смог молчать.

Адам молчал. Секунды тянулись как часы.

— Студенческий кружок, — наконец произнес великан. — «За освобождение Польши»? Собираются в кафе «Под орлом»?

Крупский вздрогнул.

— Откуда…

— Мы знаем о них. — На губах Адама мелькнула тень улыбки. — Хорошие дети. Честные. Но наивные. — Он повернулся к Юзефу. — Убери пушку. Он говорит правду.

Юзеф неохотно опустил револьвер. Спрятал за пояс.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что лжец говорит уверенно. А правду — с трудом. — Адам снова посмотрел на Крупского. — Ты боишься. Сомневаешься. Не знаешь, правильно ли поступаешь. Значит, ты не провокатор. Те всегда уверены.

Крупский выдохнул. Не заметил, что затаил дыхание.

— Спасибо, — прошептал он.

— Не за что благодарить. Еще проверим твои слова. — Адам повернулся к подвалу. — Эй, живо все наверх! Сворачиваемся!

Из темноты показались еще трое. Два молодых парня в запачканных рабочих блузах и девушка лет двадцати с короткими волосами и решительным лицом. Все трое посмотрели на Крупского с подозрением.

— Облава послезавтра, — коротко сказал Адам. — У нас ночь и день. Вывозим станок, шрифты, бумагу. Краску оставляем, купим новую. Быстро.

Никто не спорил. Все бросились работать.

Девушка начала собирать наборные кассы со шрифтами в деревянные ящики. Парни подошли к печатному станку, старому, массивному чугунному монстру.

— Поможешь? — Адам смотрел на Крупского.

— Я… да. Конечно.

— Тогда бери вон ту балку. Будем разбирать станок на части.

Следующий час Крупский работал как проклятый. Пот заливал глаза, руки ныли от непривычной нагрузки. Станок разбирали на части: раму, вал, прижимной механизм. Каждая деталь весила как мешок с камнями.

Адам работал молча, четко, как хирург. Командовал коротко:

— Левее. Держи крепче. Опускай медленно.

Детали станка выносили через черный ход во двор, где стояла телега со старой лошадью в упряжке. Девушка укладывала ящики со шрифтами, укрывая старыми одеялами. Юзеф стоял на страже у двери, револьвер наготове.

— Куда везете? — спросил Крупский, когда они несли последнюю часть рамы.

— Тебе лучше не знать, — ответил Адам. — Если возьмут — не расскажешь.

Крупский кивнул. Правильно.

Когда последний ящик был погружен, Адам оглядел пустой подвал. Остались только пустые столы, пара старых стульев и пятна краски на полу. Никаких доказательств, что здесь была типография.

— Хорошо, — произнес великан. — Юзеф, Томаш, везете на место. Знаете куда. Марыся, ты с ними. Ян, домой, и сиди тихо три дня.

Все кивнули и стали расходиться. Крупский постоял неуверенно.

— Мне идти?

Адам посмотрел на него долгим взглядом.

— Иван Крупский. Запомню это имя. — Протянул огромную ладонь. — Если говорил правду, то спас пятерых людей сегодня. Если соврал, я найду тебя. И тогда не будет трактиров и полицейских. Будет только ты, я и холодная Висла ночью. Понял?

Крупский пожал протянутую руку. Пальцы Адама сжались как тиски.

— Понял.

— Тогда иди. И передай своим студентам, пусть лучше читают книги. А серьезные дела оставляют тем, кто умеет.

Крупский вышел через черный ход. Телега уже тронулась, скрипя колесами по булыжникам двора. Во дворе пахло навозом и гнилой капустой. Где-то лаяла собака.

Он прошел через арку на улицу. Грохувская была почти пуста — поздний час, рабочие спали перед завтрашним днем на заводах. Только пьяница качался у трактира, напевая что-то жалобное.

Крупский зашагал быстрее. Прочь от этого места. К центру. Домой.

Руки все еще дрожали. Но теперь не от страха. От чего-то другого. Облегчения? Или просто усталости после тяжелой работы?

Он вспомнил слова Борисова: «Первый шаг к искуплению».

Первый шаг сделан. Пятеро человек не попадут в застенки. Не будут биты. Не умрут в тюремных камерах.

«Отец, — подумал Крупский, глядя на ночное небо над Варшавой. — Я попробовал. Я сделал правильно. Хоть раз в жизни».

Звезды молчали. Но ему показалось, что они светят чуть ярче.

Он шел домой, на улицу Бжозовую, дом двенадцать, квартиру номер семь. Шел медленно, наслаждаясь ночной прохладой. Впервые за шесть лет он не боялся увидеть во сне лица преданных им людей.

Может быть, сегодня он сможет спать спокойно.

Ротмистр Павел Константинович Зотов стоял посреди пустого подвала и медленно поворачивался, осматривая помещение.

Сводчатый потолок. Кирпичные стены. Пятна краски на полу — свежие, еще не впитались. Пустые столы. Ничего больше.

Он достал из кармана белый платок, поднес к носу. Вдохнул. Запах типографской краски висел в воздухе густо, осязаемо. Они были здесь. Еще вчера. Может быть, позавчера.

— Господин ротмистр, — жандарм с винтовкой стоял у двери, вытянувшись по стойке смирно. — Соседи говорят, видели телегу вчера ночью. Выезжала через черный ход. Что-то тяжелое везли.

— Значит, вчера ночью, — тихо произнес Зотов. — За сутки до облавы.

Он медленно прошелся по подвалу. Сапоги стучали по каменному полу гулко, мерно. Подошел к окну, маленькому, на уровне земли, забранному решеткой. Посмотрел наружу. Пустой двор. Мусор. Ничего.

Павел Константинович Зотов, тридцать восемь лет, ротмистр Варшавского охранного отделения. Двенадцать лет службы. Двадцать две успешные операции. Репутация безжалостного, но эффективного офицера. Карьера шла в гору, до майора оставался год, может, меньше.

И вот — первый провал.

Он повернулся к жандарму.

— Кто знал о дате операции?

— Согласно протоколу, господин ротмистр, только вы, полковник Медведев и агент, предоставивший информацию.

— Агент номер двести сорок семь. Крупский.

— Так точно.

Зотов кивнул. Убрал платок в карман.

— Все свободны. Опечатать помещение. Здесь больше делать нечего.

Жандарм козырнул и вышел. Зотов остался один в пустом подвале.

Он снял фуражку, провел рукой по коротко стриженным темно-русым волосам. На висках ранняя седина, появилась после Маньчжурии. Лицо худое, скулы резко очерчены, губы тонкие. Шрам от виска до подбородка справа — память о японской сабле.

Глаза серые, холодные. Без эмоций. Такие глаза были у людей, которые видели слишком многое и перестали чувствовать.

Павел Зотов родился в семье мелкого чиновника в Орле. Отец пил, мать умерла от чахотки, когда ему было десять. В шестнадцать сбежал из дома, поступил в военное училище. Служил в пехоте, дослужился до поручика. Воевал в Маньчжурии.

Там, под Мукденом, его рота попала в окружение. Три дня без воды и еды, японцы расстреливали всех, кто пытался прорваться. Павел выжил, потому что притворился мертвым, лежал под трупами товарищей двадцать часов. Когда японцы ушли, выполз. Из роты в восемьдесят человек остались только четверо.

Это что-то сломало внутри. После войны он вернулся другим. Чувства притупились, эмоции исчезли. Остался только холодный расчет и понимание: выживают те, кто не доверяет никому.