Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

— И взамен? — спросил он хрипло. — Что ты предложишь мне взамен?

— Твоя тайна останется со мной. Оригиналы удостоверения и письма лежат далеко, тебе до них не добраться. Но и эти копии достаточное доказательство. Я не буду пускать их в ход, если ты будешь сотрудничать. — Я сделал паузу. — А если ты думаешь о том, какая я сволочь, не забывай про возможность искупления. Ты не сможешь вернуть погибших. Но можешь спасти живых.

Он сидел, глядя в пол. Минута тянулась как вечность. Я ждал. Не торопил. Халим научил меня терпению.

Наконец Крупский — нет, Казимир Орловский — медленно кивнул.

— Хорошо, — прошептал он. — Что нужно сделать?

Я сел напротив него. Достал чернила, перо и чистый лист бумаги из ящика стола. Убрал записную книжку подальше.

— Для начала расскажи мне все об операции «Губернатор». Каждую деталь. Каждое имя. Кто еще из охранки знает о плане. Что уже сделано. Как все пройдет. Все, что знаешь.

Он снова кивнул. Провел рукой по лицу. Глубоко выдохнул.

И начал говорить. Так много, что я не успевал записывать.

Глава 10

Искупление

Крупский шел по узким улицам Праги, держа руки глубоко в карманах старого пальто. Вечерние сумерки сгущались над рабочим кварталом, превращая дома в темные силуэты. Под ногами хрустел гравий, где-то лаяла собака, из открытого окна первого этажа ближайшего дома доносился запах жареного лука и детский плач.

Он шел медленно. Слишком медленно для человека, у которого есть цель. Каждый шаг давался с трудом, как будто ноги увязали в болоте.

«Предупреди кружок печатников на Праге об облаве» — слова Борисова звучали в голове, как приговор. Холодный, спокойный голос. Без эмоций. Просто задача.

Крупский остановился у угла дома, прислонился к стене. Достал папиросу, но руки дрожали так, что не мог зажечь спичку. Третья попытка. Затянулся глубоко, дым обжег горло.

«Это мое дело. Я сам донес на них месяц назад»

Воспоминание всплыло яркое, болезненное.

Февраль. Он внедрился в кружок через знакомого наборщика. Три недели завоевывал доверие, рассказывал придуманные истории о репрессированных родственниках. Они поверили. Показали типографию. Дали подержать свежий оттиск листовки, еще пахнущий краской.

А он пошел к Медведеву и доложил. Адрес, имена, время работы. Все четко, профессионально. За это получил премию, пятьдесят рублей. Купил новые ботинки. Отложил в банке на подставное имя.

Крупский посмотрел на ботинки сейчас. Начищенные, добротные. Цена предательства.

Затянулся снова. Дым растворялся в вечернем воздухе.

«Первый шаг к искуплению» — сказал Борисов или как там его на самом деле.

Искупление. Красивое слово. Но что оно значит для человека, который шесть лет предавал своих?

Он снова вспомнил отца. Яна Орловского. Тихого чиновника с добрыми глазами, который говорил: «Сын, есть вещи важнее карьеры. Есть честь».

«Кто я?» — подумал Крупский. «Сын героя или профессиональный иуда?»

Бросил окурок, раздавил подошвой.

Борисов дал ему выбор. Не угрозой, не шантажом — хотя доказательства у него были. Дал выбор. «Ты можешь закончить то, что начал твой отец».

Крупский выдохнул. Медленно. Руки перестали дрожать.

Если он сейчас развернется и уйдет, ничего не изменится. Он останется Крупским, агентом охранки. Продолжит доносить, предавать, получать деньги. И каждую ночь видеть лицо отца в кошмарах.

Но если пойдет дальше…

«Меня убьют. Медведев не прощает предательства. Как только поймет — я мертвец».

Страх был реальным, физическим. Сжимал горло, холодил спину. Но было и что-то еще. Что-то, чего он не чувствовал шесть лет.

Надежда.

«Может быть, это шанс. Последний»

Он оттолкнулся от стены и пошел дальше. Шаги стали увереннее.

Грохувская улица. Трехэтажные дома, облупленные фасады, мусор в канавах. Рабочий квартал, где жили те, кто работал на заводах и фабриках за гроши. Где полиция появлялась редко, а если появлялась — то с дубинками.

Дом номер семнадцать. Серый, безликий. Крупский знал его хорошо, три подъезда, черный ход через внутренний двор, подвал с отдельным входом с улицы.

Типография в подвале. Старый печатный станок, привезенный из Кракова. Бумага, краска, наборные кассы со шрифтами. Пятеро человек работали там посменно, печатали листовки для разных революционных групп.

Крупский подошел к подвальному входу. Деревянная дверь, окрашенная в темно-зеленый цвет, с облупившейся краской. Над дверью тусклый фонарь не горел, экономили керосин.

Он остановился перед дверью. Последний шанс развернуться и уйти.

Вспомнил письмо Ядвиги: «Вспомни, кем был твой отец».

Вспомнил слова Борисова: «Предать их — это не предательство. Это возвращение».

Поднял руку. Постучал. Условный стук — три раза, пауза, два раза. Он еще помнил.

Тишина. Потом шаги за дверью. Тяжелые, осторожные.

Дверь приоткрылась на цепочке. В щели показалось лицо — молодое, лет двадцати пяти, с темными подозрительными глазами. Юзеф, один из печатников. Крупский помнил его. Студент-медик, исключенный из университета за участие в демонстрации.

— Кто там? — голос настороженный.

— Это Крупский… — он осекся. Горло пересохло. — Мне нужно поговорить. Срочно.

— Не знаю никакого Крупского. Уходи.

Дверь начала закрываться. Почему так? Ах да, наборщики часто меняются. Типография остается, а сменщики приходят и уходят. Конспирация.

— Подожди! — Крупский выставил ладонь, останавливая дверь. — Я был здесь. Три месяца назад. С Янеком-наборщиком. Помнишь?

Юзеф замер. Глаза сузились.

— А, помню. Иван, кажется? — Пауза. — После того, как ты пропал, нас чуть не накрыли. Мы успели уйти за час до облавы. Они обыскали соседний дом.

Крупский почувствовал, как холод пробежал по спине. Значит, они уже подозревали.

— Теперь вас могут накрыть уже без сомнений, — выдохнул он. — Скоро будет еще одна облава.

Цепочка звякнула, дверь распахнулась. Юзеф стоял в проеме с револьвером в руке. Ствол направлен прямо в грудь Крупского. Черный, холодный, смертельный.

— Повтори, — тихо сказал Юзеф. — Чтобы я правильно все услышал.

Крупский медленно поднял руки, показывая, что не вооружен.

— Я знаю полицейского, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Околоточного надзирателя с участка на Праге. За рюмку водки расскажет что угодно. Вчера встретились в трактире, я угостил. Он разоткровенничался — похвастался большой операцией. Облава на типографию, говорит, премию получим.

— Типографий в Варшаве десятки, — прищурился Юзеф, не опуская револьвер.

— Я спросил, где. Он назвал адрес — думал, я свой. Грохувская, семнадцать. — Крупский медленно полез в карман. Юзеф напрягся, палец на спусковом крючке. — Спокойно. Только покажу что-то.

Достал серебряный рубль. Показал на ладони.

— Это все, что у меня осталось после вчерашней выпивки. Потратил почти все, чтобы он заговорил. Но узнал. Послезавтра, на рассвете. Они придут сюда с жандармами.

Юзеф смотрел на него долго. Слишком долго. Потом обернулся и крикнул в глубину подвала:

— Адам! Иди сюда!

Шаги. Тяжелые, неспешные. Из темноты подвала вышел человек. Крупский невольно сделал шаг назад.

Это был великан. Целая сажень ростом, плечи как у грузчика, руки толщиной с бревна. Широкое лицо с приплюснутым носом — явно не раз ломаным. Короткие седые волосы торчали ежиком.

Но самыми удивительными были глаза — светло-голубые, холодные, изучающие. Глаза человека, который видел многое и мало чему удивляется.

На нем была простая рабочая рубаха, засученная по локти, открывая мускулистые предплечья, испещренные шрамами. Поверх одежды кожаный фартук печатника, испачканный краской.

— Что тут у нас? — голос низкий, с хрипотцой. Акцент странный, не варшавский. Может, с восточных земель, а может, еще откуда.

— Этот говорит, что завтра облава, — Юзеф не убирал револьвер. — Говорит, узнал от полицейского в трактире.