Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

За дверью один человек. Дыхание ровное, спокойное. Он не собирается врываться.

Открыл.

Крупский стоял на пороге. Трезвый. Собранный. Совсем не похожий на вчерашнего выпивоху. Темный костюм отглажен, воротничок белый, накрахмаленный. Волосы причесаны. Глаза ясные, холодные.

Опасный.

— Можно войти? — спросил он вежливо. Но в тоне не было просьбы.

Я отступил, пропуская его. Закрыл дверь.

Крупский окинул взглядом мою комнату. Узкая железная кровать, письменный стол у окна, умывальник, шкаф. Скромное жилье мелкого чиновника. На столе лежала записная книжка — закрытая, я успел спрятать записи в дворец памяти еще ночью. Никаких улик.

Он подошел к окну, посмотрел вниз на улицу. Постоял так несколько секунд. Потом обернулся.

— Знаешь, Борисов, я всю ночь думал. — Голос спокойный, почти задумчивый. — И кое-что понял.

Я ждал. Стоял у двери, руки свободно опущены вдоль тела. Готов к любому движению.

— Ты слишком хорош, — продолжил Крупский. — Слишком знаешь о Польше для русского офицера. Слишком правильно говоришь для разочарованного идеалиста. Слишком спокойно ведешь себя для человека, который впервые попал в революционный кружок.

Он сделал паузу. Достал папиросу, закурил. Дым поплыл к потолку.

— А еще ты вчера проговорился. «Иногда предательство — единственный способ выжить». Философия профессионала, а не романтика. — Он прищурился сквозь дым. — Так кто ты, Александр Борисов? Военная разведка? Жандармерия? Или сама охранка, как обычно решила проверить, как поживают студенты в Варшаве?

Молчание повисло в комнате. Я смотрел на Крупского, оценивая варианты. Отрицать бесполезно — он уже решил. Признаться частично? Попытаться перевербовать прямо сейчас?

— Я мог бы разоблачить тебя сегодня же, — продолжил Крупский спокойно. — Одно слово Пулавскому или Анне. Они изгонят тебя из кружка. Или хуже, подумают, что ты провокатор охранки, и тогда… — Он сделал выразительный жест рукой. — Польские патриоты бывают очень решительными с предателями.

Он подошел ближе. Запах табака и одеколона.

— Но я человек разумный. Предлагаю сделку. — Голос стал жестче. — Ты работаешь на меня. Докладываешь, что знает твое начальство про польское движение. Предупреждаешь об облавах. Помогаешь кружку избегать ловушек. Взамен я не раскрываю твою личность. И мы оба продолжаем жить весело и дружить.

Ультиматум. Чистый, прямой.

Я медленно прошел к столу, сел на край. Дал себе время подумать. Крупский ждал, покуривая, наблюдая за мной с профессиональным интересом.

— А если откажусь? — спросил я спокойно.

— Тогда сегодня вечером в кафе «Под орлом» студенты узнают, что среди них сидит шпион царского режима. — Крупский пожал плечами. — Анна будет плакать. Пулавский возмутится. Коваль, возможно, даст тебе в морду. А Качиньский может сильно рассердиться. Потом тебя вежливо попросят больше не появляться. Твоя миссия провалится. Твое начальство будет недовольно.

Он подошел к двери, положил руку на ручку.

— У тебя день на размышления, Александр Борисов. Или как тебя там на самом деле зовут. — Усмехнулся. — Завтра вечером встретимся у Королевского замка, в десять. Приходи один. Скажешь свое решение.

Я подошел к столу. Не торопясь. Крупский не уходил, наблюдал за мной, прищурившись сквозь папиросный дым.

Открыл ящик. Достал две сложенные бумаги.

Положил первую на стол. Развернул.

Удостоверение. Зеленый картон с текстом. «Казимир Орловский, секретный сотрудник Варшавского охранного отделения. Регистрационный номер 247».

Крупский застыл. Забытая папироса дымилась в его пальцах. Лицо побледнело.

— Откуда… — начал он хриплым голосом.

Я положил вторую бумагу. Письмо. «Милый Казимир, я знаю, что ты не хочешь меня слушать, но я должна это написать. Вспомни, кем был твой отец…»

Крупский шагнул к столу. Схватил письмо. Руки дрожали. Читал быстро, губы шевелились. Потом медленно поднял взгляд.

— Ядвига, — выдохнул он. — Ты… откуда у тебя это⁈

Его лицо вдруг изменилось. Побледнело еще сильнее, потом налилось краской. Глаза сузились. Руки сжались в кулаки, жилы вздулись на шее.

— Ты… ты был в моей квартире! — Голос дрожал от ярости. — Ты влез в мой сейф!

Он сделал шаг вперед. Тело напряглось, готовясь к броску. Профессиональный провокатор умел драться, я видел это по стойке, по тому, как умело он распределял вес.

Я не двинулся с места. Просто спокойно смотрел на него. Руки свободно опущены, но готовы к удару. Еще в прошлой жизни я научился читать намерения противника за секунду до броска.

Крупский замер. Дыхание тяжелое, ноздри раздуваются. Кулаки сжаты до белизны костяшек.

Между нами всего два шага. Он мог попытаться. Мог ударить.

Но что-то в моем взгляде остановило его. Может, абсолютное спокойствие. Может, уверенность человека, который не боится драки. А может — холодное обещание: попробуй, и пожалеешь.

Он медленно разжал кулаки. Отступил на шаг. Тяжело выдохнул.

— Когда? — спросил он тихо, голос все еще дрожал. — Когда ты успел?

— Вчера ночью. Пока ты был на работе. Или ты ходил на встречу с кураторами?

— Как… как ты вошел? Замок был заперт. Сейф закрыт. Эх, я просто бегло просмотрел содержимое утром, не проверял тщательно, вроде все было на местах…

Я оперся о край стола. Постучал пальцем по документам.

— Это копии, — сказал я спокойно. — Оригиналы я спрятал в укромном месте. Если со мной что-то случится, их отправят куда надо Удостоверение и письмо переписал от руки. Остальное запомнил. План операции «Губернатор», например. Двадцать три имени. Дата — первое июня. Провокация покушения на генерал-губернатора.

Крупский медленно опустился на стул. Как старик. Лицо серое, губы сжаты. Ярость ушла, сменившись чем-то похожим на отчаяние.

— Кто ты? — спросил он. — Военная разведка? Третье отделение?

— Это не важно. Важно другое. — Я наклонился ближе. — Представь, если студенты узнают правду о Витольде Заремба. Шестнадцатилетний мальчик, которого ты сдал охранке. Которого добивали прикладами, пока он истекал кровью.

Крупский вздрогнул. Как от удара.

— Представь, если Качиньский прочитает письмо Ядвиги. Узнает, кто ты на самом деле. Что ты делал с девушкой, которая любила тебя.

— Хватит, — прошептал он.

— Представь, если твои кураторы в охранке узнают, что документы из твоего сейфа читал посторонний. Что ты проявил небрежность. — Я выдержал паузу. — Провокаторы, которых разоблачают, долго не живут. Знаешь сам.

Долгое молчание. За окном послышался стук копыт — извозчик проехал по мостовой. Где-то внизу хлопнула дверь.

Крупский сидел, сгорбившись, глядя на письмо. Пальцы гладили бумагу, словно это было что-то живое, драгоценное.

— Что ты хочешь? — спросил он наконец. Голос глухой, мертвый.

Я выпрямился. Подошел к окну. Посмотрел на улицу. Обычное утро. Люди спешили по делам. Торговка продавала булки на углу.

— Работать на меня, — сказал я, не оборачиваясь. — Ты продолжаешь быть агентом охранки. Докладываешь кураторам. Ведешь свои операции. Но все, что ты узнаешь, сообщаешь мне первому.

— Ты хочешь, чтобы я… предал охранку? — В голосе недоверие.

Я обернулся. Посмотрел на него прямо.

— Предать их — это не предательство. Это возвращение. Можно даже сказать, искупление. Ведь ты хочешь этого на самом деле?

Крупский вздрогнул. Так же, как вздрагивал, когда я говорил про Витольда и Ядвигу.

— Твой отец отказался предавать своих, — продолжил я тихо. — Его убили за это. Твоя мать умерла от горя. Сестры в монастыре. А ты… ты предавал людей, таких же, как твой отец. Шесть лет. Сколько арестов по твоим доносам? Сколько людей на каторге?

Он закрыл лицо руками.

— Я не мог иначе… дядя…

— Дядя умер два года назад. А ты продолжал. — Я подошел ближе. — Но сейчас у тебя есть шанс. Ты можешь закончить то, что начал твой отец. Не предавать своих. Защитить их.

Крупский медленно опустил руки. В глазах — боль, стыд, надежда. Все вместе.