Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий

Глава 13

Глава 13

— С чего ради⁈ — прохрипел он, пытаясь приподняться. — В чем моя вина⁈ Я требую суда боярского!

Я усмехнулся.

— Ниже, — бросил я сторожам. Один из них надавил ему на затылок, заставляя почти уткнуться лицом в пол.

Я медленно подошел и, не говоря ни слова, поставил ногу в тяжелом сапоге ему на голову, слегка надавив и впечатывая его щеку в ковер.

Головин замер, перестав дышать. В палате повисла звенящая тишина.

— Вот так и поговорим. — Мой голос прозвучал тихо, но в этой тишине каждое слово весило пуд.

Я чуть усилил нажим.

— А то ты не знаешь, в чем твоя вина?

— Не ведаю… — выдавил он. — Клевета это… навет…

Он все еще упорствовал. Жалкий, раздавленный, но все еще пытался цепляться за ложь.

— Навет? — Я наклонился, не убирая ноги. — А печать твоя, казначейская, на грамоте о моей поимке — тоже навет? Той самой грамоте, с которой Мацей ко мне сегодня утром явился?

Головин дернулся.

— Я… меня принудили… — прохрипел Головин.

— Молчи, — оборвал я его. — Мацей, Василий Петрович, оказался на редкость разговорчив. Особенно после того, как на дыбу подвесили. И пан Мнишек поет соловьем, спасая свою никчемную шкуру. Рассказать, что они поведали? Про то, как ты ему о казне пустой плакался? Про то, как Мацей тебя за жабры взял, зная о твоем воровстве?

Головин обмякал все больше.

Упоминание о том, что его сдали, стало последней каплей. Его сопротивление иссякло.

— Я… я все скажу, княже… — прошептал он в пол. — Все напишу… Только… не губи…

Я убрал ногу.

— Деда, — не глядя на трясущегося казначея, сказал я. — Позови дьяка Сутупова. С пером и бумагой. Пора записывать.

Дед молча вышел. Головин остался на коленях, тяжело дыша и не смея поднять головы. Я сел на лавку, давая ему несколько мгновений, чтобы осознать свое положение. Страх — лучший помощник в таком деле.

Вскоре в палату вошел Богдан Сутупов. Увидев казначея на полу, он побледнел, но, поймав мой взгляд, поспешно поклонился и устроился за небольшим столом, разложив письменные принадлежности.

— Пиши, Богдан Иванович. Слово в слово, — приказал я и снова повернулся к Головину. — Начнем по порядку, Василий Петрович. Сколько ты из казны украл за время службы при покойном государе? Отвечай.

— Княже… помилуй… — пролепетал он.

— Сколько? — отрезал я.

Головин сглотнул.

— Тысяч… тысяч пятьдесят… может, с небольшим.

Даже я, готовившийся к худшему, внутренне содрогнулся. Пятьдесят тысяч рублей! Это была колоссальная сумма, на которую можно крепость поставить да пару полков полностью снарядить.

— Серебром? Али рухлядью? — продолжил я допрос, голос мой оставался ровным.

— И серебром, княже, и соболями, и иным товаром… — Он начал говорить быстрее, словно прорвало плотину. — Что труднее сосчитать, то и брал… Пошлинные недоимки списывал за долю малую, цены для царского двора завышал… Выделял мало из казны, а писал много.

— Где прячешь?

— В подклете у себя на подворье… да у шурина в Коломне часть… Все отдам, княже! До последней полушки!

— Отдашь, — кивнул я. — Теперь главное. Кто еще? Кто с тобой воровал? Имена.

Головин замялся, его взгляд забегал. Это был последний рубеж — сдать подельников.

— Не тяни, Василий, — надавил я. — Или мне отдать тебя деду на «беседу»? Он у меня старой закалки, разговоры любит долгие.

Казначей вздрогнул и торопливо закивал.

— Дьяк Янов, что в Поместном приказе сидит… Ефимьев Семен… Нелюбов Василий… Да многие… Кто от подношений не отказывался, кто сам приворовывал…

Сутупов едва успевал скрипеть пером, записывая имена. Картина вырисовывалась страшная — прогнила вся верхушка приказной системы.

— Хорошо, — прервал я его. — Теперь о другом. Сколько сейчас в государевой казне осталось? По-честному.

— Мало, княже… очень мало… — Головин съежился еще больше. — Тысяч сорок.

— Почему так мало? Куда тратилось? — нахмурился я.

— Так… на пиры эти свадебные ушло много… на наряды царице и ейным ляхам… на подарки Мнишеку. Государь не считал, велел давать, сколько просят. А они просили много. Казна почти вся и разошлась…

Я стиснул зубы. Значит, я сел на пустой сундук. Это сильно осложняло дело.

— Последний вопрос, Василий Петрович. Что Мацей пообещал тебе за помощь? За грамоту, за печать твою?

— Место… место в новой Думе, когда государыня Марина Юрьевна править станет, — выдавил Головин. — И долю малую с новгородских и псковских торговых пошлин… Сказал, что скоро вся торговля с Европой через их руки пойдет.

Теперь все встало на свои места. Это был не просто бунт, а продуманный государственный переворот с далеко идущими планами.

— Все записал, Богдан Иванович? — повернулся я к дьяку.

— Все, князь Андрей Владимирович, — тут же кивнул он.

— Дай ему. Пусть руку приложит.

Сутупов протянул лист Головину, и тот приложился малой печатью.

Я взял документ, внимательно прочел, посыпал песком и аккуратно свернул.

«Вот и поводок для всей приказной своры. И удавка для поляков», — подумал я с мрачным удовлетворением.

— Увести, — бросил я сторожам. — Деда, собери малый совет, Воротынского и Власьева еще туда да наших.

Интерлюдия. Поздей.

С Головиным все просто оказалось, на подходе к кремлю его прихватили под белы рученьки. Я лично отвел его к одной из палат, запер, а там и сторожей поставил, наказав, чтобы и мышь мимо них не проскользнула. На душе было муторно, но и спокойно — одна змея в мешке.

Только я вышел из дворца, как из полумрака вынырнул Елисей. Проныра, а не человек, всегда там, где нужен.

— Голова, — зашептал он, и глаза его азартно блестели. — Пока ты с Головиным возился, я тут посидел со слугами да со стольниками, что при бывшей царице служили. Поспрашивал, посулил…

— И? — прервал я его.

— Главный их чернец, духовник Марины, пан Савицкий. Его мы уже взяли, молчит. Как воды в рот набрал. Но слуги его все рассказали. Вся остальная их братия отсиживается на подворье у польского посла, пана Гонсевского. Уверены, что там их никто не тронет, да и искать не будут.

«Подворье посла… — мелькнула мысль. — Змеиное гнездо. Если я сейчас пойду к племяннику за приказом, можем упустить время. Чернецы эти не дураки, разбегутся еще поди. Нет. Решать надо здесь и сейчас. Андрей дал мне дело, мне его и доводить до конца».

— Народ собирай, живо. В гости наведаемся, — приказал я.

И через десяток минут почти семь десятков было готово. И из полка, и Агапка со своими, и люди Волынского, и три десятка стрельцов.

Мы выехали в сторону польского подворья. Разговор с послом предстоял не из легких, но теперь, когда главные изменники сидели по подвалам, я чувствовал в себе силу и правоту. Мы на своей земле. И никакое посольское право не укроет шпионов и смутьянов.

Москва гудела. Ото всех церквей доносился тяжелый, скорбный колокольный звон. Он не призывал к молитве, а будто бы давил на плечи, расползаясь по улицам вместе с утренним туманом. Люди толпились на углах, у ворот монастырей, на площадях. Лица у всех были растерянные, испуганные. Кто-то плакал в голос, кто-то крестился, глядя на маковки церквей. До нас долетали обрывки разговоров:

— Не верю! Не мог государь умереть! Он молодой, здоровый…

— Ляхи погубили! Точно тебе говорю, извели своими бесовскими яствами!

— А я слышал, бояре-изменники руку приложили…

— Что ж теперь будет-то, Господи…

«Как натянутая тетива, — подумал я, глядя на эти толпы. — Один громкий крик, одна искра — и снова полетит стрела бунта, только теперь уже не пойми в кого. Племянник прав, нужно душить гадину быстро, пока город в горе, а не в ярости».

Подворье посла было настоящей крепостью: высокий каменный забор, массивные ворота, на которых дежурила собственная стража — усатые ляхи в кунтушах и с саблями на боку. С нахрапа такие не возьмешь.