Бастард Александра 2 (СИ) - Емельянов Дмитрий Анатолиевич "D.Dominus"

Мой взгляд цепляется за бородатые хмурые лица, и я осознаю, что проблема не одна, а целых две. Во-первых, приговорить к смерти две тысячи человек — не муху прихлопнуть; а во-вторых, чтобы это была казнь, а не бойня, приговорённые ветераны должны принять от меня наказание и посчитать его справедливым!

Чтобы аргираспидам было легче смириться с неизбежным исходом, вся площадь уже окружена моими воинами. Как и задумывалось, они подтянулись, пока ветераны радовались спасению имущества и глазели на разборки с Антигеном и Тевтамом. Так что к моменту, когда затих вой трубы, на главной и самой широкой дороге лагеря уже выстроилась тетрархия катафрактов, а все другие улочки перекрыли плотные шеренги моих наёмников.

Огромные кони в белых попонах, закрытые шлемы гоплитов и опущенные для атаки копья сейчас убедительно показывают: мы растопчем любого, кто воспротивится царской власти! Я очень надеюсь, что до стычки дело не дойдет, но у моих воинов уже есть приказ в случае неповиновения похоронить любую попытку ветеранов пробиться к своим щитам и копьям.

Сигнал трубы застал аргираспидов врасплох, и они, повинуясь многолетней выучке, выстроились к смотру как были, в одних туниках и хитонах. У большинства при себе лишь ножны с коротким пехотным мечом, а это не самое грозное оружие аргираспидов. В первую очередь они славятся непревзойденным владением щитом и копьём.

Перед глазами плывут лица суровых воинов, и я вдруг осознаю, что их подспудное сомнение «не потянет» в данной ситуации приобретает двойной смысл.

«Не хватит духу на казнь или не хватит авторитета, чтобы командовать этими ветеранами? — с мрачной иронией задаю я себе вопрос, и ответ приходит сам собой. — Одно вытекает из другого! Спущу одно вопиющее преступление — и авторитета уже не завоевать никогда! Смогу совершить правосудие — и тогда уже никто не упрекнет меня юным возрастом!»

Под жестким давлением логики и обстоятельств защита моей воспитанной духом гуманизма натуры начала давать сбои. Я чувствую это уже по тому, что мой взгляд непроизвольно начинает искать подходящую кандидатуру для психологического воздействия.

Мне надо, чтобы стоящие передо мной воины приняли мое право судить и добровольно согласились с вынесенным приговором. Убедить человека пойти на смерть, даже если он в полной мере осознает свою вину, — дело почти безнадежное! Понимание этого заставляет меня не торопиться.

Я уже проехал почти половину строя. В воздухе практически осязаемо висит тяжелая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь храпом Аттилы и цоканьем его копыт. Это накалившееся до предела напряжение вдруг обрывается выкриком откуда-то из задних рядов:

— Так что, где наше добро и остальные жены⁈

Вижу, что этот вопрос волнует ветеранов сейчас больше всего, и повышаю голос так, чтобы меня слышали все:

— Ваши жены в безопасности, а деньги и прочее добро — в полной сохранности!

Гул радостного одобрения встречает мои слова, но я тут же порчу им прилив оптимизма.

— Но прежде чем вы получите обратно жен и детей своих, нам с вами надо решить один очень важный вопрос!

В этот момент я вижу того, кого искал. Это воин с седой шевелюрой и грустным пониманием в глазах. Два серебряных браслета на его правой руке говорят мне, что это как минимум синтагматарх (командир синтагмы — отряда в 256 воинов).

«По-нашему, капитан и командир роты! — мысленно оцениваю звание воина. — Значит, знает, что такое ответственность, не понаслышке, да и по глазам видно, что степень вины своей и товарищей осознает и стыдится».

Спрыгиваю с коня и неспеша подхожу к седому воину.

— Как зовут? — спрашиваю, глядя ему прямо в глаза.

— Аттал! — произносит он, буравя меня исподлобья.

Не отводя взгляда, проявляю искренний интерес.

— Давно ли тянешь солдатскую лямку, Аттал?

— Начинал простым фалангитом еще у отца покойного царя Александра.

Уголки его губ дрогнули ностальгической улыбкой, и тогда я вворачиваю вопрос, от которого он болезненно морщится.

— Как поступил бы мой дед Филипп, если бы вы при нем устроили подобное непотребство? — Чтобы не было недопонимания, обвожу взглядом освобожденного Эвмена и оставшихся в живых его ближайших телохранителей. — Что сделал бы он с вами за то, что вы собирались выдать своего полководца врагу⁈

Ветеран ведет вслед за мной взглядом, но на вопрос не отвечает, и я продолжаю давить, повышая и повышая надрыв.

— А мой отец, царь Александр, как бы он поступил с вами за подобное клятвоотступничество и предательство?

С каждым словом я все накаляю градус, упирая на немыслимость содеянного ими преступления.

Понурив голову, воин молчит, и я дожимаю.

— Ну, а сам ты что думаешь? Чего вы достойны?

Уперев глаза в землю, ветеран не в силах произнести вслух то, с чем уже смирился в мыслях. Я это вижу, но мне нужен его прямой ответ, и я захожу с другой стороны.

Вскинув руку к небу, я призываю в свидетели богов.

— Посмотри на меня, Аттал! — перехожу почти на крик и обвожу гневным взглядом весь строй. — Посмотри и ответь мне честно, ведь сейчас на тебя смотрит не только я! На тебя смотрит повелитель богов и громовержец Зевс, смотрит отец мой, великий Александр! Сможешь ли ты покривить душой перед ними⁈ Если нет, то скажи всем нам, чего достоин воин, предавший своего стратега и выдавший его врагу!

Я замолкаю, и тишина стоит такая, что шёпот Аттала слышен по всем рядам аргираспидов.

— Смерти! — произносит он и, словно облегчив душу, вскидывает голову. Затем, уже с большей убежденностью, произносит громко и твёрдо: — Каюсь! Безбожную мерзость мы сотворили! Каюсь и вину свою сознаю! Пощады не прошу, казни, царь, коли провинились!

С тем же жёстким выражением лица позволяю себе лишь одобрительный кивок, мол, всё честно сказал, как и подобает ветерану Великой армии.

В повисшей над площадью мёртвой тишине мой голос звучит безжалостно, словно удар карающего топора.

— Верно сказал Аттал! Каждый из вас знает, что за такое преступление нет и не может быть прощения! Измена должна быть наказана! — Прохожусь по смотрящим на меня лицам гневным взглядом и продолжаю уже с обвиняющей торжественностью: — За предательство клятвы, данной перед богами Олимпа, за проступок, несовместимый с честью македонского воина, я, старший сын и наследник Великого Александра, царь Македонии и всего необъятного царства от Эллады до Индии, приговариваю таксис аргираспидов к смертной казни!

Вздох отчаяния и возмущения прокатывается над рядами ветеранов, и ему тут же отвечает угрожающий лязг щитов и шорох опускаемых копий. Катафракты и шеренги гоплитов изготовились к атаке, демонстрируя, что лучше с достоинством принять неизбежное, чем бессмысленно бросаться под копыта коней и на копья тяжёлой пехоты.

По моему знаку на центр площади вытащили три колоды, а рядом с ними встали экзекуторы из наёмников. Для такого дела отобрали специально тех, у кого удар поставлен безукоризненно и точно.

Горизонт уже побагровел предрассветными лучами, и я вижу бледные и осунувшиеся лица ветеранов. Все они как заворожённые следят за действиями палачей, принимая свою вину и кару без ропота и с фатальной неизбежностью.

Глядя на это, я не могу внутренне не содрогнуться, а на ум приходит известная истина:

«Король не тот, у кого сила, а тот, у кого право!»

Раскаяние и признание вины даёт мне право карать. Хочу ли я этого? Точно могу сказать — нет! Возможно ли в данной ситуации обойтись без казни? На это могу лишь повторить — нет! Казнь — необходимый атрибут этого времени, где гуманизм и всепрощение воспринимаются как слабость. А слабому власть и порядок в этой стае не удержать!

«Царь милует за службу и казнит за предательство! — бормочу про себя. — Хочешь быть царём, так не гнись под бременем власти!»

Я уже убедил себя, что казнь необходима и неотвратима, но убивать почти две тысячи человек я не собираюсь. В моём видении этого момента я почему-то не сомневался, что, едва я объявлю о казни, как меня тут же начнут уговаривать не рубить сплеча. Мне казалось, что Эней или Патрокл обязательно заступятся за своих земляков и попросят проявить милосердие. В ответ я смягчусь, мы посоветуемся и отправим на плаху десять-пятнадцать самых отъявленных смутьянов — и тем ограничимся.