Бастард Александра 2 (СИ) - Емельянов Дмитрий Анатолиевич "D.Dominus"

Сейчас же я с тревогой смотрю на то, что приготовления к казни уже почти закончены, а никто и не думает вступаться за приговорённых. То ли тяжесть содеянного так повлияла на Энея и Патрокла, то ли я переоценил их симпатии к своим землякам, но ни тот ни другой не проявляют ни малейшего желания просить меня о снисхождении.

Поглядывая на своих друзей-воспитателей, начинаю уже всерьёз нервничать.

«Твою ж мать! Ну давайте уж! — Чувствую, как холодная капля пота потекла по спине. — Вы же ведь не взаправду⁈»

Пытаюсь найти в глазах своих соратников хоть каплю сострадания, но вижу там только полное одобрение моих действий. С леденящим душу ужасом осознаю неизбежное. Я только что приговорил две тысячи душ к смерти, и дело неудержимо катится к тому, что я, человек двадцать первого века, вот-вот стану виновником массовой казни. И никто и никогда уже не снимет с меня ответственности за содеянное!

Ситуация тупиковая! Отработать назад самому — значит проявить мягкотелость и потерять лицо! Своими руками закопать то, ради чего, собственно, всё и затевалось.

В каком-то ступоре перевожу взгляд с экзекуторов на строй опустивших головы ветеранов и пропускаю тот момент, когда ко мне подошёл Эвмен.

— Позволь мне сказать, царь! — Грек второй раз, теперь уже по своей воле, назвал меня царём, и необычность этого выводит меня из прострации.

Киваю ему, мол, говори, и Эвмен бросает взгляд на строй аргираспидов.

— Они провинились, и вина их безмерна, но я прошу тебя о мудрости и милосердии! Не все из них виновны в равной степени, но весь таксис совершил преступление и подлежит наказанию. В такой дилемме правосудию трудно найти верный путь, и потому, я думаю, может, не стоит тебе карать всех одной мерой. Ведь мы не знаем, кто из них первым нарушил клятву, а кто лишь по слабоволию пошёл за остальными! Для смертного сей груз слишком уж тяжел! Может, пусть лучше боги примут сие непростое решение и сами выберут тех, кто виновен, а остальным справедливый царь Геракл позволит искупить свою вину на поле боя!

От этих слов у меня чуть слеза не выкатилась из глаз.

«Ну слава богу! — выдохнул я про себя. — Хоть один гуманист в этом мире нашёлся!»

Мне уже понятно, что та краткая заминка, что заставила меня остановиться, не ускользнула от внимания проницательного грека. Он увидел мои душевные терзания, понял и пришёл на помощь! Я ещё не совсем осознал, что предлагает грек, но уже само прошение о помиловании позволяет мне выдохнуть с облегчением.

Почти с умилением смотрю на Эвмена, а тот продолжает:

— Казни каждого десятого из них по жребию! Божий промысел сам выберет виноватого, а остальные искупят вину свою кровью и служением тебе, Геракл!

Он ещё говорит, а мой энтузиазм уже серьёзно поугас. Я рассчитывал в воспитательных целях отправить в царство Аида максимум двадцать душ, а грек предлагает мне то, что когда-то в Риме будут называть децимацией.

Решать надо быстро, на раздумье совсем не осталось времени, и я бормочу про себя:

«Двести — не двадцать, но и не две тысячи!» Мысленно смиряясь с неизбежным, принимаю предложение Эвмена и вновь обращаюсь к строю ветеранов:

— Тот, кого вы предали и хотели отдать врагу, лучше вас! Он щедрее и милосерднее! Эвмен просит меня пощадить вас, неразумных, и из любви к нему я меняю своё решение!

Выдохнув и вновь набрав полные лёгкие воздуха, выдаю на полную мощь своего голоса:

— Из таксиса аргираспидов будет казнён каждый десятый, а остальным будет возвращено всё имущество, и жёны, и дети их! Всем помилованным я предоставлю право искупить свой тяжкий грех в бою! Да будет так, и пусть боги решают, кому жить, а кому умереть!

Несмотря на то что своим приговором я обрёк каждого десятого из них на смерть, по шеренгам ветеранов прокатился гул одобрения. Негромкий, нечёткий, но ясно дающий понять: большинство воинов принимают наказание как должное и благодарны мне за возврат имущества.

Дальше процессом уже занялись Эвмен и Патрокл. Прямоугольник перестроили в десять шеренг, и старший из первого ряда вышел вперёд. Походный жрец Эвмена протянул ему мешок, и тот запустил туда руку.

Пот обильно потек по лицу ветерана, и прежде чем вытащить метку, он выдохнул и воздел глаза к небу. Ещё миг — и он показал на раскрытой ладони белый камень, означающий жизнь и прощение.

Вскинув руку вверх, он продемонстрировал его своему десятку, и тот ответил ему гробовым молчанием, как и весь остальной строй аргираспидов. В этом веке приветствуется сдержанность, считается, что излишняя радость смертных раздражает олимпийских богов. Волю богов смертные должны принимать со смирением и покорностью!

Второй десятник тоже вытащил белый камень, а вот третьему не повезло. Тут, к чести ветеранов, надо сказать, что никто из них не дрогнул и никого из десяти не пришлось тащить. Каждый вышел сам, попросил прощения у олимпийских богов, у меня и у Эвмена, а затем встал на колени и, убрав волосы с шеи, положил голову на плаху.

Первым это сделал тот, кто вытащил роковой жребий. Взмах топора, звук глухого удара — и отрубленная голова покатилась по утрамбованной земле. Палач вскинул взгляд — следующий, а его подсобник поднял с земли голову и, показав её мне, бросил в плетёную корзину.

Зрелище как завораживающее, так и жуткое. Одна за другой падают отрубленные головы, и кажется, этой сцене из ада не будет конца. Будь у меня хоть малейшая возможность покинуть место казни, я бы уже ушёл. Только нет у меня права на подобное послабление самому себе. Я эту кашу заварил, мне и хлебать её до дна!

К счастью, всё в этом мире когда-нибудь заканчивается — и плохое, и хорошее. Последний чёрный камень вынут из мешка, и последнюю отрубленную голову палач бросил в корзину.

Казнь закончена, и надо бы что-то сказать, но у меня пересохло во рту и, вообще, нет ни сил, ни желания шевелиться.

«Сейчас бы залечь где-нибудь в тихом месте, — появилась в голове мечтательная мысль, — свернуться калачиком, никого не видеть и не слышать!»

Бросив на меня понимающий взгляд, Эвмен взял всё на себя. Обернувшись к строю, он оповестил всех о том, что каждый казнённый будет похоронен без почестей, но с достоинством, как и подобает воину Македонии.

Слышу ещё, что он обещает от себя лично выделить семьям казнённых два таланта золотом, ибо те приняли на себя казнь за вину всего таксиса аргираспидов. Ветераны слушают его молча, но одобрительно и с изрядной долей облегчения. Казнь закончена, а они живы и скоро увидят своих жён, детей и имущество.

Глядя на это, мне становится легче, и, постепенно приходя в себя, я даже позволяю себе немного иронии.

«Как быстротечна наша память, когда мы стремимся забыть плохое! В этом беда и спасение человечества!»

Закончив речь, Эвмен перевёл на меня взгляд, безмолвно спрашивая, можно ли распускать воинов. Подтверждаю правильность этого решения и даю знак экзарху, мол, пусть везут в лагерь женщин и имущество аргираспидов, что до сих пор ожидает в пустыне.

«Хотя многие из них уже никогда не увидят своих мужей!» — Подумав об этом, вдруг упираюсь взглядом в посла Антигона, Никанора. Тот стоит под присмотром двух моих стрелков и выглядит, прямо скажем, неважно. Его лицо отражает чёткое понимание своей судьбы. После всего увиденного у Никанора нет иллюзий насчёт собственного будущего.

Стараясь, чтобы мой шаг выглядел чётким и твёрдым, не торопясь, подхожу к нему. Никанор держит мой взгляд, не отводя глаз, словно бы говоря этим: «Я старый боец, много повидавший на своём пути! Я не боюсь смерти!»

Найдя глазами Энея, киваю ему на посла:

— Верни Никанору коня и людей! Пусть убираются туда, откуда пришли!

Жёсткие складки на лице Никанора чуть расслабляются от понимания, что смертная чаша его миновала. Он склоняет голову в знак благодарности и хочет что-то сказать, но я не даю ему этого сделать.

— Пустое, не трать слов! Иди и передай Антигону, что у него есть время до завтра! Если к рассвету он преклонит колени предо мной и повинится в делах своих непотребных, то обещаю простить его! А коли нет, то пощады не будет! Войско его будет разгромлено, а сам он будет казнён!