Сирийский рубеж 4 (СИ) - Дорин Михаил

— Очень непривычно для меня… репетировать здесь. Под стенами, которые пережили две тысячи лет. Мы везли сюда музыку, а вы — службу. Я понимаю, как это нелегко.

Я немного помолчал, глядя на сцену, где трубы зазвучали чище, а скрипки стали расходиться мягкими, тревожными нотами.

— Служба тут разная. Каждый день может быть последним. Люди гибнут, — сказал Кеша.

Иннокентий продолжил монолог, но дирижёр слушал внимательно, и ни разу не отвёл взгляда.

— Я вас уважаю. Всех военных и служивых. Мы лишь музыканты, умеем только соединять звуки в музыку. Но если это может дать хоть каплю сил здесь, значит, мы всё сделали правильно. Как говорится, война приходящая, а музыка вечна? — улыбнулся Теримов, процитировав Леонида Быкова из легендарного фильма.

Дирижёр пожал нам руки и пошёл к сцене. Но у меня, как и всегда, родилась идея.

— Маэстро Теримов, а вы сможете выполнить просьбу?

Дирижёр улыбнулся мягко, одними глазами.

— Конечно. Что нужно?

Я посмотрел на колоннаду, которая уходила в небо. На фотографии погибших, на детей войны и усталых солдат и офицеров. Думаю, маэстро меня поймёт.

— Хочу у вас песню заказать на концерт. Одну.

Он задержал на мне взгляд ещё миг, и уголки его губ чуть дрогнули.

— Я знаю, какая это будет песня. Никуда не уходите.

И кивнув, пошёл к сцене, где его уже ждал оркестр.

Я и Кеша остались у колонны, слушая, как первые такты со сцены поднимаются в горячее небо Пальмиры.

Это чувство не передать словами, когда в такой обстановке играют бессмертные произведения отечественных и зарубежных композиторов. Как бьёт в душу каждый звук и движение скрипача. Как закипает всё внутри от грома барабанов и духовых.

Поистине, музыка вечна.

Оркестр сыграл первое произведение, а затем дирижёр остановился и что-то шепнул своим музыкантам.

Прошла минута, и он повернул голову в мою сторону, приветливо кивнув. Дирижёр поднял палочку. На секунду всё стихло. Даже дети перестали шептаться.

Оркестр заиграл.

Я услышал первые, знакомые с детства ноты. И вдруг…

— Как-то летом на рассвете, заглянул в соседний сад… — появился на сцене певец и запел, как по заказу.

А может это и не певец вовсе, а кто-то из оркестра. Но пел хорошо.

Мелодия разлилась под солнцем, покатилась между каменными ступенями, поднялась к небу, перекатываясь, как горячий ветер над пустыней. Звуки были такие живые, что казалось они пробираются прямо под кожу.

— Всё как хотел, маэстро, — шепнул мне Кеша, который не сдержал эмоций.

Сирийские женщины качали головами, многие плакали, кто-то держал фотографию мужа или брата и прижимал её к груди. Дети поднимали портреты высоко, словно хотели, чтобы лица погибших тоже услышали. Сирийские и наши солдаты сидели рядом, плечом к плечу. Многие смотрели вниз, не в силах скрыть выступившую влагу на глазах.

«Смуглянка» звучала легко, ярко, но в этих стенах она приобретала особую тяжесть. Словно связывала прошлое и настоящее: войну далёкую, войну нынешнюю, павших там и здесь.

Я чувствовал, как каждый такт ударяется в меня. Дирижёр исполнил просьбу так, что в этой музыке прозвучали и наша боль, и наша гордость, и память о всех.

Вокруг амфитеатра облетел вертолёт, тенью заслоняя солнце. Но музыка не смолкла.

Я почувствовал, что кто‑то подошёл сзади.

Это был Кеша, который не мог дальше сдерживать эмоций. В руках он держал мой и свой шлем.

— Командир, пора, — сказал он негромко и почти шёпотом.

Я посмотрел на него, а потом снова на сцену, где оркестр выводил самый сердечный мотив припева. Я молча взял у Кеши шлем.

Мы вместе пошли к выходу из амфитеатра. Музыка не смолкала, а наоборот звучала громче, будто провожая нас. Припев бился эхом о древние камни, пока мы шагали к машине.

Песня продолжала звучать за спиной, а нам предстоял очередной вылет.

Глава 11

Конец февраля 1985 года, авиабаза Эт-Тияс, Сирийская Арабская республика.

От приглушённого света на командном пункте всё сильнее клонило в сон. Раньше я не обращал внимания на состояние зала управления.

Выглядело оно так, будто его строили в спешке. Бетонные стены местами были обшарпаны.

— Саныч, я пойду. Ты сегодня в ночь? — спросили у меня командир группы вертолётов, перебазированной из Эс-Сувейды.

— Да, тёзка. Отдыхай, — ответил я, пожимая коллеге руку.

— Спокойной смены, — ответил он и пошёл в сторону выхода.

Я встал со своего места и подошёл к шкафу для документации. Рядом на столике наш любимый чайный уголок, где центральное место занимал советский электрический чайник. Из него всё время валил бледный пар, поскольку старший нашей группы практически не расставался с кружкой горячего напитка.

— Мы его так навернём. Как только Каргин может столько пить чая? — спросил у меня замполит нашей третьей эскадрильи майор Синюгин, который приехал по ротации в Тифор.

— Виктор Викторович говорит, что у него так лучше почки работают. Правда есть нюанс…

Я не успел договорить, поскольку вернулся к нам из уборной полковник Каргин. Вид был у него не особо довольный.

— Пятнадцать минут простоял в очереди. Все как будто на чайной капельнице сидят.

— Действительно. Не могут жить без чая, — сказал я, незаметно подмигнув Синюгину.

Дежурные офицеры сирийцев сидели за длинным столом рядом с телефонами и картами. У каждого по стопке бумаг и паре журналов. А ещё свои тетради, свои карты, документы на арабском языке и схемы маршрутов. У одного подполковника на лацканах порвались звёздочки с красными эмалями.

Сирийцы переговаривались между собой негромко и сипло, иногда обращаясь к нам по работе или просто с очередной шуткой. Один из молодых лейтенантов-сирийцев с карандашом за ухом, всё время нервничал.

— Рутина пошла, верно? — заметил Виктор Викторович, вновь подойдя к горячему чайнику.

— Обстановка стабильная. Да и мятежные отряды поредели после поражения под Пальмирой, — ответил я.

— Мда. Уже месяц основной способ борьбы у нас — свободная охота. Или как мы её там называем? — уточнил Каргин, кидая рафинад в кружку.

— Разведывательно-ударные действия.

В последний месяц на телефонах уже нет столько переговоров. А у нас и вовсе всё свелось к звонкам из Хмеймима и аэродрома в Пальмире. Там теперь дежурил отдельный отряд, собранный из одного звена нашей эскадрильи и звена ребят из Эс-Сувейды. Как раз экипажи этого отряда и летали на «свободную охоту».

— Как у нас там в Тадморе дела? Никого ротировать не надо? — уточнил Каргин, когда я вернулся за стол и сел рядом с Синюгиным.

— Всех бы надо. Когда группа из Союза прибудет для замены? — спросил я.

Каргин пожал плечами и налил заварку в кружку.

— В Эс-Сувейде замену провели. Мы на очереди. Группа лётчиков в Мактабе сейчас подготовку заканчивает и прилетит в Хмеймим. Недолго осталось.

— Это хорошо.

Воздух был наполнен табачным запахом арабских сигарет, и от этого в горле першило. На столе сирийцев были алюминиевые кружки с остывшим чаем, несколько мисок с финиками и плоскими лепёшками, а рядом баночка кильки в томатном соусе с ножом вместо ложки.

Мой замполит Синюгин раскладывал бумаги для начала нашей большой работы. Закончив с перекладкой, он раскрыл блокнот и деловито взял ручку.

— Я готов, Сан Саныч. Работа предстоит творческая.

— Начнём с экипажей Ми-28. Первые — Хачатрян и Ибрагимов. Предлагаю подать их на орден Красного Знамени, — сказал я, записывая себе в список.

Феликс Владимирович кивнул без лишних слов. Щёки у него были порозовевшие от усталости, а под глазами синяки от недосыпа.

— Верно. Вот тут и набросок есть, — протянул Синюгин мне листок с описанием «подвига».

Я быстро пробежался глазами. С такой характеристикой и на медаль нельзя рассчитывать.

— Феликс Владимирович, надо покрасочнее. Используйте фразы «обеспечив переход стратегической инициативы…», «участвовал в отражении атаки превосходящих сил…» и так далее.