Обострение (СИ) - Волков Тим

Деревянная старая церковь с куполом полыхала, как факел. Дым, чёрный, густой, валил из окон, а пламя, жадное, лизало стены, пожирая бревна.

Экипаж затормозил у площади.

Толпа, — десятки крестьян, баб, мужиков, ребятишек, — стояла в отдалении, их лица, освещённые огнём, были полны ужаса. Кто-то кричал, кто-то молился, бабы голосили, крестясь. Ведра, лопаты, багры валялись в снегу — тушить уже не пытались.

— Что стоите? — рявкнул Иван Палыч, спрыгивая с экипажа. — Воду тащите! Из колодца, живо!

Штольц, скинув шинель, бросился к ближайшему мужику, что держал багор.

— Давай, брат, шевелись! — ротмистр вырвал багор. — Ведра где? Снег кидайте, хоть что-то! Рано сдались! Туши!

Мужики, очнувшись, засуетились. Кто-то побежал к колодцу, кто-то принялся кидать снег лопатами, но пламя, будто смеясь, взметнулось выше, крыша церкви треснула, искры, как рой, взлетели в небо. Иван Палыч, задрав голову, заметил, как купол накренился, готовый рухнуть. Сердце сжалось.

— Где отец Николай? — крикнул он, хватая за плечо ближайшую бабу, что выла, прижимая платок к лицу.

— Внутри! — простонала она, указывая на церковь. — Иконы спасает! Ох, батюшка, пропадёт! Сгорит!

— Внутри⁈ — Штольц, подбежав, переглянулся с доктором. Его лицо, обычно спокойное, напряглось. — Иван Палыч, туда не сунешься. Вход горит, видишь? Даже не думай!

Двери церкви, дубовые, пылали, огонь лизал косяки, дым валил клубами. И в самом не пройти.

— Надо помочь, — выдохнул доктор.

— Иван Палыч… — начал было Штольц, но тот уже рванул ко входу.

— Палыч, не дури! — Штольц схватил его за рукав. — Сгоришь к чертям! Вход — сплошной огонь!

— Отпусти, — тихо, но твёрдо сказал доктор.

Он рванул к сугробу, схватил горсть снега, растер по лицу. Потом смочил рубаху, оторвал рукав и обмотал голову, закрывая рот и нос. Толпа ахнула.

— Пропадёт ведь дохтур… — пробормотала баба, перекрестясь.

Штольц выругался, кинулся за вёдрами, крича мужикам, чтобы лили воду на вход.

Иван Палыч, пригнувшись, шагнул к дверям. Жар ударил, как кулак. Лицо обожгло, дым, едкий, прошелся по лёгким словно колючая проволока.

— Бей двери! — рявкнул Штольцу.

Тот с двух ударов выбил бугром замок.

Стена обжигающего жара вырвалась наружу, доктор едва успел пригнуться.

— Чтоб тебя! — выругался Штольц, прикрывая лицо рукой.

Доктор зажмурился — иначе было нельзя. Чувствуя, как волосы трещат от жара, он прыгнул через порог, перекатился по полу, уходя от огня.

— Отчаянный! — произнес кто-то вслед.

Внутри в церкви словно разверзся ад: иконостас пылал, иконы, почернев, трескались, свечи плавились, как слёзы. С потолка сыпались искры.

— Отец Николай! — хрипло крикнул доктор.

Голос потонул в рёве пламени.

— Где ты⁈

Нет ответа.

Иван Палыч, задыхаясь, двинулся к алтарю. Пришлось пригнуться почти к самому полу — наверху уже полыхало и гудело.

— Отец Николай!

Он вдруг заметил тень — фигура, согбенная, у стены, сжимала что-то в руках. Священник прижимал к груди икону Богородицы и слепо шарил по полу руками. Лицо, покрытое сажей, было спокойно, но глаза, мутные, блуждали. Не страх, не паника, но боль от того, что тут сейчас творилось были во взгляде священника.

— Отец Николай! — доктор схватил его за плечо. — Уходим, сейчас же!

Священник, моргнув, покачал головой:

— Иконы… надо спасти… святыни…

Он закашлялся — кислород почти весь выгорел и легкие жгло.

— Надо себя спасать! — рявкнул Иван Палыч. — Жить хочешь? Вставай!

Он рванул священника за руку, но тот, упираясь, указал в угол, где среди огня тлел деревянный ящик.

— Иван Павлович… — почти плача простонал священник. — Не уберег! Не уберег!

— Что?

— Фотоаппарат! — выдохнул отец Николай.

Парень присмотрелся и не сдержал крепкого словца, хоть и не ругался никогда в храме — грех.

Фотоаппарат горел, линзы треснули, рамки с плёнкой скрутилась в огне. Поздно. Не спасти.

— Отец Николай, уходим. Иначе…

Балка над головой треснула, с грохотом рухнув в шаге от них, искры брызнули во все стороны, обжигая лицо. Доктор, не думая, схватил священника под мышки, потащил к выходу.

— Идём, батюшка, или оба сгинем!

Отец Николай, всё ещё сжимая икону, обмяк, его ноги едва волочились — отец надышался дымом.

Пламя, будто живое, кинулось следом.

Пылающий вход — ну точно как из фильмов про ад! — был близко, но чёрный едкий дым слепил, а жар давил так, что едва хватало сил разлепить глаза, чтобы найти дорогу. Дышать и вовсе уже было почти невозможно.

Доктор споткнулся, упал на колени, но, стиснув зубы, поднялся, волоча отца Николая.

— Держись, батюшка… почти… — прошептал он, больше себе, чем священнику.

Сквозь дым мелькнул свет — Штольц, с багром, бил по горящим косякам, мужики лили воду, пар шипел, как клубок змей.

— Иван Палыч, сюда! Сюда!

Собрав последние силы, доктор рванулся к выходу, толкнул священника вперёд, вывалившись следом. Холодный воздух ударил в лицо. Тут же окатили водой. Доктор закашлялся.

Толпа загудела, бабы кинулись к отцу Николаю, что лежал, сжимая икону. Штольц, бросив багор, подскочил к доктору.

— Жив, Палыч? — хрипло спросил он, хлопая доктора по плечу.

— Живой.

— Чёрт, да ты герой!

— Что там со священником? — спросил Иван Палыч, немного придя в себя. Глаза слезились, руки дрожали.

— Тоже жив, — кивнул Штольц. — Молится.

— Мне нужно осмотреть его.

— Вот что значит доктор! — улыбнулся ротмистр. — Сам едва не погиб, а других проверяет — все ли в порядке!

Иван Палыч подошел к священнику. Тот, закончив молиться, сидел прямо на земле, потирая голову, на которой еще дымились подпаленные волосы.

— Фотоаппарат… — пробормотал отец Николай. — Не уберег. Ведь вы же хотели…

— Вы не виноваты, — тихо сказал доктор, вытирая лицо снегом. — Живы — и то хорошо. Расскажите лучше, что случилось? От свечей пошло пламя?

— Не от свечей, — понизив голос, ответил священник. — Подожгли!

Пепел оседал на снег, смешиваясь с грязью. Дым всё ещё стелился над площадью, заволакивая Зарное. Полыхавший купол рухнул, и теперь лишь тлеющие брёвна, как кости, торчали вверх.

Пожар потушили, собрались возле дороги. Толпа крестьян, притихшая, жалась друг к другу, молча смотря на сгоревшую черную церковь. На батюшку же глядели украдкой, опасливо, а то и вовсе не смотрели, словно боясь гнева высших сил.

— Кто поджёг, батюшка? — тихо спросил доктор.

Священник покачал головой.

— Не знаю, Иван Палыч… В дверь заколотили, как обезумевшие. Я подошел, слышу мужики пьяные. Ор стоит. Ничего не понимаю. Потом керосином запахло. Потом пыхнуло все. За минуту все огнем! Деревянная ведь церквушка, как спичка! Я кинулся иконы спасать, а оно вокруг все как давай гореть! Потом ты пришел…

Священник задумался.

— Хотя, постой. У поджигателя палец должен быть ушиблен хорошо. Этот бандит ведь руку засунул в засов, дверь когда хотел открыть, а я ему по руке подсвечником и съездил. Да по левому пальцу заехал хорошо, до крови. Ободрал знатно, ироду! Вот ведь что с церковью сделал!

Отец Николай бесшумно заплакал, сотрясая плечами.

Доктор не стал докучать ему в его горе и отошел в сторону. Увидел в толпе знакомое лицо.

— Фома Егорыч! — позвал он мельника.

Из толпы, робко, как мышь, протиснулся мужичок.

— Иван Палыч, здоров будь! — сказал он, протягивая руку. — Видал, что творится? Ужас!

— Видал, — кивнул доктор. И приглядевшись к совиным круглым глазам мельника, тихо спросил: — А ты чего видал?

— Да разного, — так же тихо ответил мельник, воровато оглядываясь, будто ожидая, что-то кинется из тьмы.

— Говори, Фома Егорыч, — доктор понял, что мельник кое-что видел. Приметливый старичок, многое подмечает. — Что знаешь?

Тот нервно сглотнул, потирая руки.

— Так ведь в трактире сегодня с самого утра Митрия поминали, что при стрельбе погиб. Мужики собрались. Сильвестр самогонку выставил, да щедро так, два ведра. Напились — страх, до чёртиков. Дык оно и понятно — дармовое все. А потом ссора пошла. Одни, значит, говорят: «Митрий — варнак, дурак, сам на пулю напросился, полиция по праву его пристрелила». Другие — в крик: «Да его полицаи зря грохнули! Человек был, а не зверь! А с ним вот как!» Слово за слово — и давай меситься! Кулаками, бутылками, табуреты в щепки. Тех, первых, что за полицаев, оттеснили к дверям, а там, у трактира, и вовсе колотить начали.