Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Бинго! Ай да я! Как легко все получилось.

Просьба прозвучала вежливо, но по сути это был ультиматум. Они хотели проверить, не блефую ли я, не испугаюсь ли взять на борт трех независимых, острых на язык и умных экспертов. Взять их с собой — все равно что посадить в штаб трех вольных стрелков, которые будут совать свой нос во все дыры. Непредсказуемый фактор. Отказать — значит, показать страх, признать, что вся моя «открытость» — лишь наживка. Риск… но и возможность. Пусть смотрят. Пусть видят. Либо сломаются и сбегут, либо… станут нашими. Играем дальше.

— Господа, — ответил я, улыбаясь. — Для меня будет честью, если такие выдающиеся умы соизволят составить нам компанию. «Императорский обоз» к вашим услугам.

Прощальный ужин, устроенный Государем, стал апогеем политического театра. Петр был в ударе. Без угроз и хвастовства, он был радушным, любознательным хозяином, принимающим дорогих гостей. Он расспрашивал Шлютера о тонкостях литья, Брейне — о целебных свойствах трав. Ему даже удалось втянуть Абельгера в спор о преимуществах нового гражданского шрифта.

Когда подали десерт, Петр поднял свой кубок.

— Господа! Я рад, что вы приняли наше приглашение. Уверен, нам будет о чем поговорить. А как закончим дела в Берлине да Гааге, жду вас в Петербурге. Работа для вас там найдется на всю оставшуюся жизнь.

Он произнес это так просто, так буднично, словно приглашал на охоту, а не переезжать на другой конец света. Это было радушное, почти небрежное приглашение.

Троица переглянулась и поднялась. Шлютер сдержанно, с достоинством поклонился, словно принимая давно заслуженную награду. Брейне просиял. А Абельгер нахмурился, будто взваливая на себя тяжелую ношу.

— За честь почтем, Ваше Величество! — почти в один голос ответили они.

Моя «охота за головами» принесла первый улов. Я сидел, лениво помешивая вино в бокале, и ощущал глубокое, пьянящее удовлетворение.

В последний вечер, когда походные сундуки уже были уложены и в замке царила суета отъезда, ко мне подошел Шлютер. Мы стояли на крепостной стене, глядя на засыпающий город.

— Господин генерал, — сказал он, кутаясь в плащ от пронизывающего ветра. — Наша поездка в Берлин будет как нельзя кстати. Мой давний друг и величайший ум Европы, господин Готфриед Вильгельм Лейбниц, как раз прибыл ко двору.

Я напрягся. Лейбниц. Имя, знакомое с институтской скамьи. Философ, математик, изобретатель. Человек, в одиночку двигавший вперед науку целого континента.

— Мы должны непременно представить вас ему, — продолжал Шлютер, не замечая моего состояния. — Уверен, вы найдете общий язык. Он, как и вы, мыслит целыми системами. Он единственный в Европе, кто сможет по-настоящему оценить масштаб ваших замыслов.

Эта новость подействовала как команда на полную перезагрузку системы. Вся тщательно выстроенная архитектура похода — цели, задачи, планы — в одно мгновение превратилась в фундамент для более масштабного. Берлин из конечной точки стал стартовой площадкой.

Какая, к черту, вербовка архитекторов и ботаников! Вся эта охота за головами оказалась лишь мелкой возней, подготовкой к настоящему делу. Я заполучил не трех специалистов — я получил ключ доступа. Прямой выход на главный «процессор» европейской научной мысли.

В одно мгновение цель моего посольства изменилась, укрупнившись до невероятных размеров. Разум Лейбница — вот ближайшая цель. Заполучить его в союзники, заразить своими идеями, втянуть в свою орбиту — вот задача, достойная Империи.

На рассвете «Императорский обоз», пополнившийся тремя каретами с нашими новыми спутниками, с лязгом и грохотом покинул Данциг. Двигатели «Бурлаков» проснулись, выдохнув в морозный воздух клубы пара, и стальной караван, оставляя город позади, медленно пополз на запад.

Следующая остановка — Берлин.

Глава 12

Оставив за спиной Польшу, мы вырвались на простор. Еще утром наша колонна продиралась сквозь лесные завалы под злобный треск ломающихся сучьев, а к полудню уже катилась по земле прусского короля. Такая резкая перемена нервировала, особенно на фоне воцарившейся вокруг противоестественной тишины.

Прямой тракт резал заснеженные поля, и после польского бездорожья эта вычерченная по линейке геометрия казалась зловещей. Ни единой выбоины, ни одного брошенного колеса. По обочинам, через равные промежутки, выстроились аккуратные сельские дома. Идеальная декорация, в которой мы, с нашими закопченными, обвешанными бревнами машинами, выглядели как банда разбойников, случайно ввалившаяся в натертый до блеска бальный зал.

Вскоре из-за холма вынырнули и хозяева — драгунский разъезд. Десяток всадников в синих мундирах и высоких треуголках, на сытых, лоснящихся лошадях. Они не скакали навстречу, потрясая оружием — просто двигались. Медленно, словно на параде, выдерживая дистанцию в полверсты от нашей колонны. Их лица, обращенные в нашу сторону, оставались непроницаемы — ни любопытства, ни враждебности. Почетный эскорт — вежливый конвой.

— Тьфу, душегубы исованные, — прохрипел Орлов, стоявший рядом на броне, и с досадой сплюнул на безупречно ровную обочину. — Хоть бы саблей кто махнул, для приличия. А то глядят, и не поймешь — то ли встречают, то ли место на погосте прикидывают.

Его досада была мне понятна. Сражаться с открытым врагом привычно. А вот противостоять системе, которая даже не считает тебя достойной прямого столкновения, а лишь изучает, как диковинное насекомое, — не привычно. Все наши отработанные методы — наглый прорыв, психологический удар — здесь теряли смысл. В Берлине нас ждала игра по совершенно другим правилам, где главный калибр — ум.

Оставив Орлова материться сквозь зубы, я спустился в свой штабной отсек. Монотонная, въевшаяся в кости вибрация машины и бесконечная серая лента дороги за триплексом стали идеальным фоном для побега из тоскливой реальности в собственную голову. Из походного сундука я достал досье, собранное Остерманом, и снова погрузился в мир Готфрида Вильгельма Лейбница.

В моих глазах он был сложнейшим часовым механизмом, который предстояло разобрать на составляющие, найти скрытые пружины и рычаги. Я раскладывал его жизнь и труды, пытаясь нащупать ключ, который позволит завести этот механизм в нужную мне сторону.

Его сильные стороны лежали на поверхности. Универсальный гений, чей разум с одинаковой легкостью оперировал и философскими категориями, и математическими формулами. Созданное им исчисление бесконечно малых заложило фундамент всей высшей математики будущего. Изобретенная им двоичная система, сама того не ведая, стала языком, на котором триста лет спустя заговорит цивилизация. Этот ум работал на уровне создания самих принципов, языков описания реальности. Единственный в этой эпохе, он мог не просто ахнуть при виде паровой машины, но и вникнуть в ее суть, разглядеть за лязгом шестеренок печатного станка рождение информационного общества. Он говорил на моем языке, что делало его бесконечно ценным и одновременно опасным.

Но у любого, даже самого совершенного механизма, есть уязвимости. Просеивая сквозь сито своего послезнания тонны информации, я искал их. И нашел. Три точки, три рычага, нажав на которые, можно было сдвинуть эту гору.

Первый рычаг — тщеславие. Лейбниц, при всем своем гении, оставался придворным философом. Его благополучие, лаборатории, возможность печатать труды — все зависело от милости монархов. Служа Ганноверскому дому и консультируя пол-Европы, он сделал свой статус «первого ума» жизненной необходимостью, валютой для обмена на ресурсы. Он был голоден до признания, до проектов, способных увековечить его имя. А я как раз ехал к нему с предложением самого грандиозного проекта в истории — переустройства целой цивилизации.

Второй рычаг был тоньше и бил больнее: война с Ньютоном. Если современники видели в этом просто спор двух титанов о приоритете в создании матанализа, то я-то знал — это была глубокая, незаживающая рана. Личная вражда, расколовшая европейскую науку надвое: англичане-островитяне с их Королевским обществом против всего континента. Война без пленных, пропитанная ненавистью и обвинениями в плагиате. И вот здесь я мог предложить Лейбницу то, чего он жаждал больше всего, — изящный реванш. Возможность создать в России третью силу — новую Академию наук, свободную от лондонского диктата и парижских интриг. Место, где его гений наконец-то признают абсолютным и непререкаемым.