Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

— Иоганн Филипп Брейне. Купец и натуралист. Его торговый дом — один из богатейших в городе, хотя коммерция для него — средство. Настоящая его страсть — кунсткамера и ботанический сад. Он одержим идеей систем, пытается описать и каталогизировать все живое и неживое, что попадает в его руки. Вчера он заплатил три тысячи талеров за окаменевший зуб неведомого зверя.

Три тысячи за зуб… Кажется, я знаю, какую наживку закинуть в этот омут.

— Его не купить, — продолжил Остерман, словно прочитав мои мысли. — Деньги у него есть. Зато он, как ребенок, жаждет новых игрушек для своего разума. Соблазнить его можно только возможностью заглянуть за горизонт.

Третий лист лег на стол.

— И наконец, Иоганн Георг Абельгер. Профессор риторики. Гуманист. Страж старого мира. В машинах и механизмах он видит предвестников апокалипсиса. В своих лекциях клеймит «бездушную механику», которая, по его мнению, убивает в человеке божественную искру. Для него наши «Бурлаки» — воплощение абсолютного зла. Он — идеологический центр местного консерватизма.

Остерман снял очки и протер их куском замши.

— Этот — самый крепкий орешек. Его нельзя ни купить, ни соблазнить. Его можно только переубедить. Или сломать.

Три досье лежали передо мной. Три гения и три разные мотивации: Шлютер жаждал славы, Брейне — знаний, Абельгер — спасения души. Прямой подход, особенно с моей репутацией, — глупость. Явиться к ним — значит напугать, подтвердить их худшие опасения. Нужно было зайти с другой стороны. Не я должен прийти к ним. Они сами должны прийти ко мне. Но как? Как, черт возьми, зацепить их всех разом, не бегая к каждому по отдельности, рискуя временем? Мой взгляд случайно упал на чертежи, лежавшие в углу стола. И в голове будто замкнуло нужную цепь. Конечно! Не нужно идти к ним. Нужно зажечь в центре города такой костер, на который слетятся все мотыльки.

— Анна Борисовна, — позвал я девушку, когда Остерман удалился.

Она вошла, оторвавшись от своих счетов, и вопросительно посмотрела на меня.

— Мне нужна самая большая площадь в Данциге. За любые деньги. И официальное разрешение магистрата на проведение «Выставки достижений промышленности и ремесел Российской Империи». Срочно.

На ее губах промелькнула понимающая улыбка.

— Будет сделано, Петр Алексеич. Кажется, наш цирк отправляется на гастроли.

Данциг был интереснее Кенингсберга. Это был другой мир: здесь правили гильдии, главным аргументом служила строка в торговом реестре. На узких, вымощенных булыжником улочках наши «Бурлаки» смотрелись неуместно, как слоны в посудной лавке. Люди в добротных суконных камзолах и накрахмаленных воротниках жались к стенам строгих готических домов, провожая нас взглядами, в которых любопытство мешалось с брезгливостью. Взглядами, предназначенными богатым и неотесанным варварам, нарушившим их степенный, веками отлаженный порядок.

Круглый, как бочонок с пивом, бургомистр, рассыпался в любезностях. Его маленькие цепкие глазки оценивали нас, как новый, рискованный товар на рынке. Этот спектакль вежливости закончился тем, что нас с почетом препроводили в старый замок, выставив вокруг «почетный» караул. В итоге мы оказались в золотой клетке, окруженные вежливым конвоем. Удобно для осмотра. Изолированно от города. Хитро.

На следующий день, на главной торговой площади, мы начали спектакль. Разрешение, выторгованное Анной, стоило казне целого состояния, зато игра стоила свеч. Мы привезли им ярмарку будущего.

Первой, чихнув паром, ожила передвижная мастерская. По команде Федьки, оставшегося в одной рубахе, от которой на морозном воздухе валил пар, над площадью разнесся ритмичный, механический пульс. Подчиняясь легкому движению руки моего ученика, паровой молот принялся методично бить по раскаленной болванке, высекая снопы оранжевых искр. Рядом Нартов запустил токарный станок: резец с тихим шипением вгрызся в металл, снимая тончайшую, вьющуюся стружку. На глазах у застывшей толпы бесформенный кусок железа превращался в идеально гладкий, блестящий вал.

Я держался в стороне, якобы просто наблюдая за работой, а на самом деле сканировал толпу в поисках нужной фигуры. И нашел, вернее мне ткнули в нее люди Ушакова. Высокий, сутулый человек в простом дорогом темном платье, без парика и украшений. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, было неподвижно. Андреас Шлютер. В отличие от остальных зевак, его взгляд был прикован к суппорту станка, к тому, как точно и неотвратимо движется резец. Он видел систему. Мощь, способную воплотить любой, самый дерзкий замысел в камне и металле. Этого ему так не хватило в Берлине. Презрительная гримаса на его губах медленно растаяла, сменившись выражением глубокой задумчивости. Клюнул.

Второй акт разыгрывался под широким полотняным навесом, где хозяйничала Анна Морозова. Ее экспозиция «Богатства Империи» была образцом тонкого расчета. Никаких соболей и самоцветов. Вместо них — открытые ящики с уральскими минералами, чей матовый блеск говорил геологу больше любого бриллианта; аккуратные штабеля корабельной сосны, и главное — гербарии. С этим вышла забавная история. Посреди зимы не возможно найти что-то, что было бы похоже на гербарий. Помогла Анна. В ее карете всегда были цветы, чтобы был приятный цветочный аромат. Из засохших стебельков мы и соорудили «книжку».

И не зря мы мучались. Пришел элегантный молодой человек с живыми, любопытными глазами. Иоганн Филипп Брейне. Неспешно пройдясь вдоль экспозиции, он вернулся к ящику с демидовской рудой. Взял в руки тяжелый, бурый кусок, взвесил его на ладони, даже лизнул, вызвав смешок у стоявших рядом купцов.

— Простите, сударыня, — обратился он к Анне на безупречном немецком, — какова природа сего камня? Легко ли он отдает свой металл в огне? И дает ли он сталь хрупкую или вязкую?

Анна, заранее мной проинструктированная, не растерялась.

— Точных цифр не приведу, господин, — с легкой улыбкой ответила она. — Мы зовем его «щедрый камень». Плавится легко, дает сталь, что гнется, но не ломается. А какие еще силы в нем сокрыты — то одному Богу известно.

Брейне поднял на нее взгляд, его глаза загорелись, как у ребенка в кондитерской. Попался. В его голове щелкали счеты, а считал он новые главы для своих фолиантов. Вторая рыбка заглотила наживку.

Финальный аккорд нашего представления грянул ровно в полдень. Напротив грохочущей мастерской, на специально сколоченном помосте, механики запустили наш печатный станок. Готовили его для Гааги. Не ротационный монстр из будущего, а усовершенствованный пресс Гутенберга, но целиком из стали, с продуманной рычажной системой подачи бумаги. Залязгали шестерни, задвигались рычаги, и из нутра механизма поползли свежеотпечатанные листы. Триста экземпляров в час — для этого мира скорость запредельная. Нанятые нами мальчишки тут же разносили по толпе листовки с приглашением на выставку.

В стороне, у стены ратуши, я заметил пожилого, строгого господина в профессорской мантии. Иоганн Георг Абельгер. Опираясь на трость, он с нескрываемым отвращением взирал на нашу «бесовскую машину». Хотя нет — не на нее. Его взгляд был прикован к людям. К тому, как простой ремесленник, едва разбирая буквы, читает вслух своим товарищам. К тому, как купцы, пробежав глазами текст, начинают что-то оживленно обсуждать. К тому, как его собственные студенты, забыв о лекциях, с жадностью вчитываются в строки. Он видел, как идея, отпечатанная на бумаге, за считаные минуты овладевает толпой. Видел рождение оружия, способного как разрушать, так и созидать. Профессор нахмурился. Третий крючок нашел свою цель.

Вечером, в нашей почетной тюрьме, гонцы от бургомистра принесли три письма. Три запроса на аудиенцию. Андреас Шлютер просил о встрече с «главным инженером посольства», господином Нартовым. Иоганн Брейне желал обсудить «торговые перспективы» с госпожой Морозовой. А профессор Абельгер требовал «философской беседы» с самим генералом Смирновым, «дабы понять природу зла, облекшегося в сталь».

Я отложил письма и усмехнулся, глядя на Анну.