Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Два оборота ключа, щелчок замка. Я извлек небольшой, тяжелый свинцовый пенал с восковой печатью. Внутри, на бархатной подушке, покоилась крошечная, толстостенная стеклянная ампула с мутноватой, маслянистой жидкостью.

Подошедший ближе Нартов сразу все понял. Лицо его напряглось, но в глазах был не ужас, а скорее мрачное понимание и профессиональная брезгливость хирурга перед грязной, но необходимой работой.

— Петр Алексеевич… все же решились? — тихо спросил он.

Не отвечая, я взял полую голову куклы-Августа и пинцетом аккуратно вложил ампулу в подготовленную нишу. Затем показал Нартову финальный штрих: вмонтированный в механизм гильотины крошечный, подпружиненный боек. Падая, тяжелое лезвие не только сбивало голову, но и своим весом взводило и тут же отпускало его. Удар приходился точно в центр ампулы.

— Грязно, — только и сказал Нартов.

— Война вообще грязное дело, Андрей Константинович, — ответил я, устанавливая голову на место. — А эта — вдвойне.

Дверь мастерской со скрипом отворилась, и в облаке морозного пара на пороге вырос Петр. Пришел принять работу.

— Ну, потешники, показывайте, что наваяли! — пробасил он, с любопытством оглядывая шкатулку.

Склонившись над ней, он расплылся в довольной ухмылке.

— Ха! Гляди-ка! Август — вылитый! Словно живой, только напуганный! А я-то хорош, а? Строг! — он цокнул языком, а затем его взгляд упал на лезвие гильотины. По-хозяйски он протянул свой огромный палец, чтобы проверить заточку.

— Государь! — в один голос воскликнули мы с Нартовым.

Я успел перехватить его руку в сантиметре от стали.

— Острое, — констатировал я. — Палец отхватит и не заметит. Федька старался.

— Ишь ты, злая какая, — Петр беззлобно отдернул руку. — А ну, покажи, как работает!

— Всю механику разом лишь кнопка запускает, Государь, — ответил Нартов. — А падение клинка показать могу.

Взяв тонкий щуп, он просунул его в едва заметное отверстие и нажал на что-то внутри. Раздался тихий щелчок, и лезвие с сухим, злым свистом рухнуло вниз. Голова куклы стукнула, отлетела в сторону и повисла на тонкой пружинке, имитирующей жилу. Эффект был жутким и завораживающим.

Петр пришел в восторг.

— Ай да механика! Ай да потеха! Вот уж саксонец-то подивится! — хохотнул он, но тут же посерьезнел. — Так все готово, получается?

Я понизил голос до заговорщицкого шепота:

— Не все, Государь. Это была лишь прелюдия. Главный сюрприз сработает только от кнопки. Сюрприз для обоняния.

И тогда я поведал ему о главном сюрпризе. О содержимом ампулы.

Петр слушал, и его лицо медленно менялось. Улыбка сползла, глаза сузились. На миг мелькнула мысль: я перегнул палку, даже для него это слишком. Он молча смотрел на обезглавленную куклу, на крошечную каплю крови, нарисованную Дюпре у среза шеи. А потом его плечи затряслись. Сначала тихо, потом все громче, и, наконец, мастерскую потряс тот самый раскатистый, гомерический хохот, от которого, казалось, дребезжали инструменты на верстаках.

— Змей! — выдохнул он, утирая выступившие слезы. — Ну ты и змей, Смирнов! Сначала казнить, а еще и… обгадить! Весь тронный зал! Всю спесь польскую! Гениально!

Он хлопнул меня по плечу с такой силой, что я едва устоял на ногах.

— Вот это по-нашему! Вот это ответ! Чтобы не только страшно, но и до печенок обидно!

Он лично проследил, как Ушаков упаковывал шкатулку в промасленный холст и укладывал в специальный ларец.

— Доставить лично в руки, — напутствовал он фельдъегеря. — И скачи оттуда, соколик, не оглядываясь. Дух там будет… тяжелый.

На рассвете, когда первые лучи солнца окрасили заснеженные башни Кенигсбергского замка, наша колонна пришла в движение. Двигатели «Бурлаков» проснулись, выдохнув в морозный воздух клубы пара. Скрип резиноида, лязг металла, глухие команды офицеров. Стальной караван, оставив позади город, медленно пополз на запад, в сторону Берлина.

Я стоял на броне головной машины, глядя на удаляющегося на восток гонца. Он увозил наш ответ. Мои мысли были там, в Варшаве, где король с самодовольной ухмылкой протянет палец к красной кнопке. Ну что, Август, жди посылку. Посмотрим, как тебе понравится запах новой имперской дипломатии.

Но радовало не только это. Мой рискованный ход не просто сгладил недавнюю неловкость — он показал Петру мою истинную ценность — человека, способного понять свою ошибку и сгладить углы. И судя по всему, Император это оценил.

Глава 11

Дорога на запад провоняла страхом — вязким, застарелым, как пыль в заброшенном склепе. Партизанщина, кусавшая нас за пятки, испарилась. Третий день подряд Орлов возвращался из разведки злой, как черт, и докладывал одно и то же: пусто. Вместо сожженных мостов и завалов — низкие поклоны. Вместо засад — делегации с хлебом-солью.

Мое прозвище летело впереди нашего стального каравана, опережая даже конную разведку. Местные шляхтичи, еще неделю назад точившие сабли, теперь выезжали навстречу, натужно улыбаясь и уверяя в вечной дружбе. Их радушие было так же искренне, как улыбка висельника.

— Гляди, Смирнов! — басил Государь, стоя рядом со мной на броне головного «Бурлака». — Боятся! Значит, уважают! Вот она, наша лучшая дипломатия!

Государь едва не плясал от восторга. Для него этот «коридор страха» был наглядным подтверждением правоты, идеально отлаженной системой. Я же, напротив, видел механизм на грани отказа, где все внешние индикаторы в норме, а внутри уже пошла трещина усталости металла. Петр радовался, как ребенок новой сабле, меня же подташнивало от этой поездки сквозь строй манекенов. Вместо инженера Смирнова они видели чудовище из детских страшилок, которым теперь можно только детей пугать, а не вербовать лучших умельцев Европы.

Пока Петр и его свита принимали дары и наслаждались вынужденным гостеприимством, в на моем «Бурлаке» кипела настоящая война. От постоянной тряски сводило зубы, а скрип пера Остермана, казалось, въедался прямо в мозг. Лишь этот звук нарушал мерный гул машины, уносящей нас все дальше в чужую, враждебную землю. Моя «свора» начала игрища. Используя торговые связи Анны Морозовой, Андрей Ушаков уже отправил в Данциг первую группу своих людей — купцы, торговцы пенькой и воском. Задача у них была простая: слушать. В портовых тавернах, на бирже, в купеческих гильдиях. Собирать слухи, цены, настроения. Составлять карту нервных узлов вольного города.

Впрочем, настоящим мозговым центром всей операции стал Генрих Остерман. Да, я сам не ожидал такой его полезности. Мой тихий, незаметный «немчик». Запершись в своем отсеке, он превратил его в аналитический штаб. Столы ломились от донесений — всего того бумажного мусора, в котором скрывалась душа города. Сухонький, в очках с толстыми стеклами, он походил на счетовода в аду, терпеливо пересчитывающего грехи.

Через три дня, на подходе к границам Данцига, он положил мне на стол три аккуратно исписанных листа.

— Андреас Шлютер, — начал Остерман своим скрипучим голосом, постукивая костяшкой пальца по первому листу. — Архитектор. Скульптор. Гений, которого вышвырнули на мороз. В Берлине ему доверили Монетный двор. Он спроектировал башню, какой свет не видывал, однако просчитался с грунтом. Или поставщики подвели, история мутная. Башня свалилась. Король Фридрих, дабы сберечь казну и собственную репутацию, сделал его крайним. Унижен, лишен всех званий и контрактов. Бежал в Данциг, где перебивается мелкими заказами.

Сбитый летчик. Тем лучше. Такие злее и сговорчивее.

Остерман поднял на меня свои бесцветные глаза.

— Он не ищет денег, господин генерал. Он жаждет реванша. Ему нужно доказать всему миру, и в первую очередь себе, что он — творец, а не разрушитель. Дайте ему возможность построить то, что переживет века, и он пойдет за вами на край света. Цель номер один.

Он отодвинул первый лист и положил сверху второй.