Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Петр перевел взгляд с нее на меня.

— Торговка! — выплюнул он. — И ты туда же, Смирнов⁈ Все в рубли перевел⁈ А где душа⁈ Где порыв⁈

— Мой порыв остался на поле под Витебском, Государь, — ответил я устало. — Вместе с тысячей трупов. Я свою войну выиграл. Теперь время выигрывать мир, а мир выигрывают не саблей, а кошельком и умом. Государь, за тот бой я истратил четверть всех боеприпасов, а брали мы с лихвой. Идти в Берлин — ход умных. Идти в Варшаву — ход обиженных. Вы кто, Государь? Обиженный шляхтич или Император?

Ох, ёжки-матрёжки. Впервые не сдержался. С сами Государем, да еще и на людях ссорится? Что я творю? Но ведь и смотреть, как умрет самый уважаемый мной правитель России, я не мог.

В фургоне стало тихо. Я перешел черту. Почти оскорбление. Меншиков ахнул и попятился. Орлов напрягся, готовый в любой момент броситься между нами.

Петр медленно, очень медленно, двинулся на меня. Его взгляд впился в меня. Я не мог разобрать, что в нем — ярость или что-то еще. Он подошел так близко, что меня обдало запахом вина и табака.

— Ты… — прохрипел он. — Не зарвался ли, генерал?

Я даже не моргнул, поставив на то, что Император в нем все же победит гвардейца.

В глазах Петра ураган эмоций сменялся ледяной, тяжелой думой. Он боролся сам с собой. Это была самая страшная битва, которую я когда-либо видел.

Наконец, он прикрыл глаза рукой.

— Оставьте меня, — произнес он, отвернувшись. — Все. Оставьте.

Мы выходили из фургона, не глядя друг на друга. Спор был окончен, аргументы исчерпаны. Теперь он должен был остаться один на один со своей честью и с моим последним вопросом.

Ночь прошла в лихорадочном, тревожном ожидании. Я не спал, сидел над картами, но не видел их, снова и снова прокручивая в голове ситуацию. Я перегнул палку. И теперь он, назло мне, назло здравому смыслу, поведет нас на бойню.

Рассвет был серым. Пришел приказ с адъютантом:

«Всем командирам собраться у штабного фургона. Немедля».

Мы стояли на пронизывающем ветру. Петр вышел. Лицо его было серым, покрасневшие глаза выдавали бессонную ночь. Он обвел нас всех тяжелым, непроницаемым взглядом, задержавшись на мне на долю секунды дольше.

Тишина давила. Вся наша армада, вся Империя замерла в ожидании одного его слова. Он открыл рот, чтобы отдать приказ. Посмотрел на запад, в сторону Берлина. Потом его взгляд медленно переместился на юго-восток, туда, где лежала Варшава. Он снова посмотрел на нас.

Кажется, он до сих пор не решил. Решение родится сейчас. На наших глазах.

Глава 10

Нас пронизывал ветер. Взгляд Государя повторно устремился на запад, в сторону Берлина — долгий, изучающий, словно он пытался разглядеть сквозь сотни верст и туман интриг лицо прусского короля. Затем голова его медленно, с неимоверной тяжестью повернулась на юго-восток, к вероломной Варшаве. От этой невысказанной ярости, казалось, под его сапогами скрипнул промерзший наст. И вот снова взгляд на нас.

— В Берлин.

Он будто бросил эту фразу. Негромко, без крика, но так, что спорить было бессмысленно. За спиной с едва слышным облегчением выдохнула Анна Морозова. Напряжение, державшее меня всю ночь, наконец отпустило. Мы не полезли на рожон — мы выбрали путь ума.

Однако для других это слово прозвучало как пощечина. Лицо Меншикова окаменело. Орлов, стоявший навытяжку, как-то сразу ссутулился, будто с его плеч свалили невидимый, но уже привычный груз. Честь гвардейца, жажда праведной мести — все это принесли в жертву холодному расчету.

— Меншиков, — голос Петра резанул морозный воздух, — к вечеру мне на стол — полный расчет по снабжению на берлинский тракт! Орлов, твоей кавалерии — провести разведку на запад на три перехода вперед. Морозова, связаться с вашими людьми в той Пруссии, подготовить контракты. Готовимся к смене маршрута. Выступаем через двое суток. Все свободны.

Он раздавал приказы, не глядя ни на кого, отсекая любые возражения. Царедворцы и командиры, кланяясь, начали расходиться. Я уже собирался последовать за ними, когда его тихий, лишенный металла голос остановил меня:

— А ты, генерал, останься.

Указывая подбородком на дверь своего штабного фургона, он добавил:

— Зайдем. Не на ветру же державные дела решать.

Дверь захлопнулась за нами, отрезав остальной мир. Внутри, в тепле и тишине, лишь потрескивала в печурке смолистая сосновая щепа. Петр молча прошел к походному шкафчику, достал пузатую бутыль с водкой и две массивные медные чарки. Плеснул в обе, одну протянул мне.

Мы выпили, не чокаясь. Он — залпом, крякнув. Я — медленнее, чувствуя, как огненная влага обжигает горло, прогоняя остатки ночного холода.

Давно не пил. Мерзость какая. Нужно будет озаботиться перегонкой, а то, что за попаданец, да без элитного алкоголя.

Император отошел к расстеленной на столе карте и замер. Его широкая спина в простом суконном мундире казалась спиной атланта, на которого взвалили еще один, неподъемный мир. Он молчал.

Глядя на эту напряженную линию плеч, я осознавал, что он принял не просто тактическое решение. На моих глазах происходил глубочайший личностный перелом — Император-прагматик одерживал окончательную и бесповоротную победу над Гвардейцем-Петром. Победа, доставшаяся чудовищной ценой. Пойти против своей натуры, против всего естества, жаждавшего крови и отмщения… Выбрать скучный, неблагодарный, но верный путь, ведущий к силе, а не к славе.

Это молчание и было ценой его выбора. Осознанием того, что новорожденная Империя требует жертв. И самой тяжелой жертвой оказалась его собственная страсть, его гвардейская прямота, его право на простую, понятную солдатскую месть. Он был унижен не вероломством поляков, а самой необходимостью быть умнее, хитрее и дальновиднее, чем того требовала его душа рубаки.

Он злился на меня, ведь именно я, с моими расчетами и доводами, заставил его сделать этот выбор, лишив чистого, пьянящего упоения битвой. И в то же время, где-то в самой глубине, он был явно мне признателен за то, что я не дал ему в порыве гнева пустить под откос всю нашу грандиозную затею. В этой застывшей фигуре был человек, только что проигравший самую важную битву в своей жизни — битву с самим собой. Проигравший ради победы в большой войне.

Петра нужно было растормошить, вытащить из ступора, пока обида не толкнула его наломать дров — уже в отношении меня самого. Я решил рискнуть. Заговорить с ним не как с государем, а как с Петром — на языке злой, изобретательной шутки, который он понимал и любил до дрожи. В голове вдруг всплыла картинка из прошлой жизни: музейный отдел механических игрушек восемнадцатого века. Автоматоны, музыкальные шкатулки… Изящные, бесполезные и дьявольски сложные механизмы, созданные для того, чтобы изумлять. Тогда, в будущем, это казалось милой архаикой. Сейчас же, в этом пропахшем металлом фургоне, идея показалась ключом.

— Государь, — начал я осторожно, — решение идти на Берлин — мудрое, спору нет. Однако оставить предательство пана Августа вовсе без ответа — значит проявить слабость. Они решат, что мы испугались.

Он медленно повернулся. Да, явный разрыв шаблона. Сам же топил за поход на Берлин, а тут про Варшаву вспомнил. Отлично, то что и надо.

— Хватит твоих нравоучений, генерал! — прорычал он. — Сам знаю, что проявить, а что — нет!

Зацепил — это хорошо. Пропустив его выпад мимо ушей, я продолжил:

— Не о нравоучениях речь, Государь. И не о войне. Об ответе. Наглом, чтобы этот польский король от злости локти сгрыз, но сделать ничего не смог. Чтобы поставить его на место сильнее, чем если бы мы взяли Варшаву и выпороли на конюшне шляхту.

В его глазах погас холод, уступив место первому огоньку любопытства. Попал.

— Мы отправим ему подарок, — продолжил я. — Личный дар от Императора Петра Алексеевича королю Августу Сильному. Подарок.