Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Я протянул ему бумаги, подготовленные Остерманом. Пробежав их глазами, Красинский начал меняться в лице — от багрового к пепельно-серому.

— Ваши земли, пан, — тихо начал я, — через две недели отойдут голландским банкирам за долги. Печальная история. Однако поправимая.

Он поднял на меня взгляд.

— Мы готовы перекупить ваш долг, — продолжил я. — Прямо сейчас. И дать новый кредит на льготных условиях. Под залог будущего урожая. Вам нужно лишь… проявить благоразумие. Ваш отряд, пан, нам очень мешает. А еще остро не хватает фуража. И хорошего проводника до самого Вильно.

Он молчал, взвешивая на невидимых весах честь и разорение.

— Вы… вы дьяволы, — прошептал он наконец.

— Мы — будущее, пан Красинский, — поправил я. — А с будущим лучше дружить.

Не прошло и часа, как его отряд, опустив хоругви, понуро освободил дорогу. К вечеру в наш лагерь уже тянулись первые подводы с овсом. Победа без единого выстрела — вкус у нее был слаще любой военной виктории. История с обходом была для того, чтобы исключить вариант утечки информации. Я перестраховался. В любом случае, все прошло идеально.

Ночью в наш ковчег снова пожаловал Петр. К счастью, мы были наедине, поэтому могли говорить без оглядки. Он долго ходил по фургону, заложив руки за спину, потом остановился у карты и своей огромной лапищей накрыл Балтийское и Черное моря.

— Хочу флот, Смирнов. Вот о чем я думаю, — его голос в тесном пространстве прозвучал как гром. — Не эти скорлупки, а настоящие корабли. Стальные, как «Бурлаки». Твои. Жду чертежи.

Я устало потер переносицу.

— Не будет чертежей, Государь.

Он медленно повернулся. В его глазах сверкнули молнии.

— Я — механик, — упредил я неминуемый взрыв. — Не корабел. Я сделаю для твоих кораблей сердце — паровую машину. Сделаю зубы — скорострельные орудийные башни на поворотных платформах, моя новая идея. Но строить корпус не возьмусь. Это все равно что поручить сапожнику испечь пирог.

Он с видимым усилием подавил вспышку гнева. Хотелось чуда, здесь и сейчас.

— Предлагаю другое, — продолжил я. — «Модульность». Наши заводы делают унифицированные модули: отдельно — двигатель, отдельно — башня. А верфи на местах собирают из них корабли. Вот это и есть промышленность. А не колдовство.

— Модульность… — пророкотал он, пробуя слово на вкус.

— Конвейер, — подсказал я.

Слово «конвейер», уже пустившее корни в Игнатовском, подействовало на Петра безотказно.

— Ладно, — буркнул он. — Будь по-твоему. Будешь отвечать за это головой!

Он ушел.

Я выдохнул, вернувшись к картам. В отсеке появилась Анна.

В ночной тишине я поймал на себе ее взгляд.

— Вы сегодня спасли сотню жизней, — тихо сказала Анна. — И заработали для казны двадцать тысяч. Неплохой день.

Ей понравилось как я справился с Красинским? Лестно.

— Просто работа, — буркнул я.

— Интересно, у вас в роду все такие? Работают вместо того, чтобы воевать?

— Я один такой, — фыркнув, ответил я.

Помолчав, она встала и подошла к маленькому окошку, за которым проплывала темная, заснеженная ночь.

— Отец меня учил: лучшая сделка — та, после которой торговец считает, что обманул тебя, — произнесла она, глядя на свое отражение в стекле. — Сегодня вы заключили с паном Красинским именно такую. Он думает, что спас свои земли, а на самом деле — только что продал нам свое будущее.

Обернувшись, она посмотрела на меня. В неровном свете масляной лампы ее лицо казалось строгим и отчего-то уязвимым.

— Вы опасный человек, Петр Алексеевич.

— Вы тоже не подарок, Анна Борисовна.

Легкая усмешка тронула ее губы.

— Потому и сидим в одной железной коробке посреди вражеской страны. Подобное тянется к подобному.

Она села за свой стол и углубилась в бумаги. Но воздух в нашем ковчеге изменился. На смену напряжению пришло осознание того, что мы — одной крови. Два хищника, понимающие друг друга без слов.

Наконец мы вползали в Кёнигсберг. Вошли на территорию пруссаков. Наша колонна выглядела ордой варваров на фоне строгих готических фасадов. На узких улочках люди жались к стенам, провожая нас взглядами, в которых животное любопытство мешалось с брезгливостью.

Нашим пристанищем стал старый тевтонский замок на острове Кнайпхоф. Хитрый ход, полный иезуитской вежливости: нас окружили водой, отрезав от города, и выставили на мостах почетный караул, на деле оказавшийся вежливым конвоем. Король Пруссии Фридрих I, нервный, суетливый монарх, начал свою игру. Он запер нас в клетке для удобства осмотра.

Не успели механики заглушить двигатели, как явился посол от Августа II. Напудренный, надушенный, он чуть ли не на коленях ползал перед Петром, изливая потоки извинений. Виноваты, конечно, «мятежники-лещинцы». А его государь, верный союзник, ждет нас в Варшаве, чтобы устроить показательную порку предателям и доказать свою вечную дружбу. Петр слушал, лениво ковыряя в зубах щепкой, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Он принимал правила этой лживой игры.

Вечером местный глава города, бургомистр, или как его там, позвал нас с Государем на «неформальный ужин». Устроил он его не в тронном зале, а в своей личной кунсткамере, среди заспиртованных уродцев и скелетов морских чудищ. Атмосфера располагала к откровенности.

— Ваши машины, господин генерал, — пруссак перешел к делу, едва за слугами закрылась дверь, — впечатляют. Однако они чудовищно неэкономичны. Мои люди подсчитали: вы сжигаете состояние на каждом переходе.

Он торговался?

— Какова себестоимость одного тягача? Расход угля на милю по пересеченной местности? Возможно ли перевести двигатель на торф?

Услышав знакомый язык цифр и выгоды, Петр довольно хмыкнул, предоставляя мне вести эту партию. Немец видел в «Бурлаке» инструмент. Он уже мысленно пахал им свои поля и осушал болота.

Но на следующий день вся моя тщательно выстроенная стратегия «охоты за головами» рассыпалась в прах. Слава «Мясника» оказалась токсичной: она открывала двери во дворцы, но наглухо закрывала двери мастерских и лабораторий.

С нами не торопились общаться.

В штабном фургоне дым стоял коромыслом. Запах махорки и дорогого голландского табака смешивался с ароматом пролитого вина. На столе, между остатками ужина, карта походила на раненого зверя. Два письма — два приглашения, в Варшаву и Берлин, — лежали на ней двумя гирями, готовыми раздавить нас своим весом. Спор, шедший уже третий час, зашел в тупик.

— На Варшаву! — Петр снова ударил кулаком по столу, и чаша с вином опасно качнулась. — Хватит! Наслушался я ваших купеческих расчетов! Есть честь, а есть бесчестие! Они нас в ловушку заманили! А мы им спину покажем⁈ Побежим к этому немцу Фридриху жаловаться⁈ Да после такого нас в Европе за людей считать перестанут!

Его лицо побагровело, желваки ходили под кожей. Говорил не император — оскорбленный гвардеец, чью доблесть поставили под сомнение.

— Государь, но какой ценой⁈ — я попытался пробиться сквозь стену его ярости. — Мы увязнем в городских боях! Положим там людей!

— Лучшие люди на то и лучшие, чтобы умирать за честь Государя! — рявкнул Меншиков, подливая масла в огонь. — А коли возьмем Варшаву, вся их спесь сойдет! Казна их станет нашей, земли их — нашими! За такие барыши можно и пару сотен гвардейцев не пожалеть!

Орлов тяжело вздохнул.

— Мои ребята, Государь, не поймут, — глухо произнес он. — Мы их под Витебском нашинковали, а они нас предали. И что теперь, мимо пройдем? Да они же за спиной смеяться будут! Нужно идти и спрашивать.

Вот она, партия «молота» во всей своей красе: честь, месть, слава и нажива. Простые, понятные и соблазнительные аргументы, бьющие прямо в сердце Петру, в самую его суть.

— А что Берлин? — Петр с презрением посмотрел на меня. — Что предлагает твоя партия «осторожных»? Спрятаться за спину прусского короля?

— Не спрятаться, Государь, а заключить союз, — вмешалась Анна. — Поход на Варшаву — это минус двести тысяч рублей прямых убытков. Плюс репутационные потери, которые не измерить деньгами. А союз с Пруссией — это немедленный выход на рынки Гамбурга. Это доступ к их технологиям литья и точной механики. Это плюс полмиллиона в казну в течение года. Выбор между славной смертью и скучной прибылью.