Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Протяжно, тоскливо пропела польская труба. Сигнал.

И земля дрогнула. Тысяча всадников, как один, тронулись с места — сначала шагом, потом рысью, и, наконец, выхватив сабли и опустив к земле длинные пики, перешли в галоп. Низкий, утробный гул нарастал, сливаясь с диким, многоголосым криком, в котором я разобрал только два слова: «Jezus Maria!». Воплощение ярости и отваги неслось прямо на нас.

— Огонь, — сказал я в переговорную трубу, которая вела в десантный отсек. Просто «огонь».

Бока нашего неуклюжего зверя вдруг ощетинились десятком почти невидимых вспышек. Ни дыма, ни грохота мушкетного залпа — сухой, яростный треск, похожий на звук рвущегося полотна, слившийся в непрерывный гул. Внутри нашей коробки этот звук превратился в оглушительный лязг. Винтовки СМ-2 заговорили.

Сквозь триплекс я наблюдал, как первые ряды атакующих начали валиться, нелепо, будто споткнувшись на ровном месте. Лошади падали, кувыркаясь через голову, ломая ноги и шеи; всадники слетали с седел, пронзенные пулями, которых не было видно и слышно. Не пройдя и сотни шагов, атака захлебнулась. Передние ряды превратились в завал из конских и человеческих тел, в который врезались задние. Уцелевшие, ошарашенные, пытались развернуть коней, не понимая, откуда приходит смерть.

— Вперед, — сказал я Федьке.

«Бурлак» дернулся и медленно пополз прямо на них, на гору из тел и обломков пик. Резиноид с омерзительным хрустом начал перемалывать то, что еще мгновение назад было элитой польской армии.

Они пытались атаковать еще дважды. Собирали рассыпавшиеся эскадроны и снова бросались на нас, но каждый раз все повторялось с той же чудовищной, методичной неотвратимостью. Это было истребление. Внутри машины стояла вонь от пороховых газов и пота. Один из молодых гвардейцев, перезаряжая винтовку, вдруг согнулся, и его вырвало прямо на пол. Никто не обратил внимания. Они просто делали свою работу.

Пару раз в нашу броню попали ядра, но не причинили почти никакого вреда.

Несколько самых отчаянных гусар прорвались почти вплотную. Один из них, молодой парень с безумными глазами, замахнулся саблей, пытаясь достать до смотровой щели, его лицо исказилось в крике. В следующую секунду по его кирасе прошла красная полоса, и он беззвучно сполз с седла. Кто-то кинул пику — та глухо ударилась о бревенчатую обшивку и не причинила вреда.

А мы все ползли и ползли вперед, оставляя за собой широкую, уродливую борозду в снегу, пропитанном кровью.

Через двадцать минут все было кончено. От тысячного полка не осталось ничего. Поле перед нами было усеяно трупами и ранеными. Лишь несколько десятков уцелевших, бросив оружие, в ужасе скакали прочь, к спасительному лесу.

Федька заглушил двигатель. Гул, за эти двадцать минут въевшийся в подкорку, оборвался, и тишина навалилась с такой силой, что заложило уши. В триплексе расстилалось поле, залитое кровью и усеянное телами. Кое-где еще шевелились раненые, но никто не спешил им на помощь. Вражеская армия на холмах застыла, превратившись в безмолвную, парализованную ужасом толпу. Они смотрели на нас, на свою растоптанную гордость, и молчали.

— Разворачивайся, — сказал я Федьке. Голос прозвучал хрипло и чуждо.

«Аргумент» нехотя, со скрежетом, начал разворачиваться на месте, чавкая в кровавом месиве. Медленно, не спеша, с тем же безразличием, с каким он шел в атаку, наш стальной монстр двинулся обратно. Целый. Почти невредимый.

Тяжелый люк со скрежетом откинулся, и в наше темное, вонючее чрево ворвался свежий морозный воздух и яркий дневной свет. Гвардейцы выбирались наружу молча, один за другим, с серыми лицами и пустыми, обращенными внутрь себя взглядами. Тот молодой парень, которого стошнило, выбравшись, тут же согнулся пополам и снова зашелся в рвоте, но уже на чистый, белый снег. Орлов подошел, молча положил ему руку на плечо. Никто не смеялся. Это было похоже на завершение тяжелой, грязной работы, от которой хотелось отмыться.

Выбравшись последним, я оперся о теплую еще броню, глубоко вдыхая ледяной воздух. И тут земля дрогнула от топота сапог — не успел я поднять голову, как на меня налетел Петр. Спрыгнув с брони своего флагмана, он несся ко мне, растолкав гвардейцев. Его глаза горели безумным огнем.

— Смирнов! Колдун! Дьявол! — заорал он и, подлетев, сгреб меня в медвежьи объятия, подняв над землей, как пушинку. Я крякнул, ребра затрещали. — Ты видел⁈ Видел, как они бежали⁈ Как щенки! Тысяча! Против одного! Ай да голова! Ай да молодец!

Он тряс меня, хохоча во все горло. Опустив меня на землю, он продолжал держать за плечи, вглядываясь в мое лицо.

— Не было потерь? — уже тише, деловито спросил он.

— Ни одной царапины, Государь.

Он снова грохнул хохотом и, развернувшись к своей ошарашенной свите, рявкнул:

— Учитесь, бояре! Вот так надо воевать! Головой!

В этот момент на холме, где стоял гетманский штаб, что-то дрогнуло. Знаменосец медленно, словно нехотя, начал опускать главный стяг. Алое полотнище с белым орлом, гордость Речи Посполитой, поникло, коснувшись снега. Дуэль была окончена.

Мы двинулись с места через час. За это время польская армия, молча, без команд, расступилась, образовав широкий коридор. Они стояли и смотрели. Когда наша колонна проходила мимо их понурых, застывших рядов, я ехал на броне головного «Бурлака». Я хотел, чтобы они видели мое лицо.

Они смотрели на меня. Как там сказал Петр? Я буду пугалом? В их глазах не было ненависти — ненависть слишком человеческое чувство для того, что они испытывали. Кто-то отводил взгляд, кто-то смотрел с животным страхом, старый усатый шляхтич демонстративно сплюнул под колеса нашей машины. Они смотрели на необъяснимую, запредельную силу, которая только что на их глазах перечеркнула все, во что они верили: отвагу, честь, благословение небес.

Именно тогда он и родился. Шепот. Сначала тихий, передаваемый из уст в уста по их рядам. Потом он становился громче, увереннее, обрастая легендами еще до того, как мы миновали последний польский полк. Матвеев, ехавший рядом, переводил мне со странным выражением на лице.

— Они называют вас… Piotrowski Rzeźnik, — сказал он.

Я не знал польского, но одно слово понял без перевода.

— Как это? — спросил я, хотя уже догадывался.

— Петровский Мясник, — ответил Матвеев, не глядя на меня.

Прозвище прилипло мгновенно. Хлесткое и абсолютно точное.

Я инстинктивно потер руки, словно пытаясь стереть с них невидимую грязь. Этот уродливый титул, рожденный на выжженной кровью польской равнине, стал нашим самым эффективным оружием. Он будет открывать любые двери и заставлять смолкать любые возражения. Я был готов нести это бремя. Проблема была решена. Брутально, эффективно. Наша дорога на запад была открыта.

Еще больше бесплатных книг на https://www.litmir.club/

Глава 9

Дорога на запад пропахла горелой соломой. Прозвище, прилипшее ко мне под Витебском, летело впереди колонны, как стая воронья, отравляя воздух: «Piotrowski Rzeźnik». Петровский Мясник. Оно отзывалось неприятным холодком под лопатками, когда я ловил на себе взгляды немногих смельчаков, оставшихся в вымерших деревнях.

Польша ощетинилась тысячей мелких, злых заноз. Хаотичная партизанщина, бессмысленная и беспощадная. Каждый день приносил новую пакость: то ночью подожгут мост, и мы теряем полдня, пока гвардейцы, по пояс в ледяной воде, наводят переправу; то утром дорогу завалит вековыми елями, и приходится «Бурлаки» превращать в лесоповалочные машины, расчищая путь под глухое солдатское ворчание.

Зная, что открытый бой для них — самоубийство, летучие шляхетские отряды жалили исподтишка. Нападут на фуражиров, всадят пару пуль в замыкающий фургон — и тут же растворятся в лесу. Нас втягивали в войну на износ, и цель ее была проста: заставить увязнуть, затормозить, вымотать до предела перед какой-то главной подлостью, которую нам, без сомнения, готовили.