Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Матвеев, не потерявший самообладания, подошел ближе. Парламентер смотрел на меня с высокомерным недоумением. Проигнорировав его, я заговорил, глядя поверх его головы, туда, где на холме виднелся стяг гетмана.

— Его Императорское Величество, — начал я ровным голосом, делая паузы, чтобы Матвеев успевал переводить, — выслушал предложение пана гетмана. Оно недостойно воинов. Мы не торгуемся о своей чести.

Польский офицер надменно вскинул бровь.

— Однако, — продолжил я, — чтобы кровь христианская зря не лилась, предлагаем решить спор по-старому. Пусть Бог рассудит.

На лице поляка проступило откровенное изумление. Он ожидал чего угодно — угроз, мольбы, торга, — но не этого.

— Мы предлагаем поединок, — мой голос окреп. — Испытание доблести и веры.

Сделав шаг к головному «Бурлаку», я положил ладонь на покрытую изморозью броню.

— Я, барон Петр Смирнов, на одной из этих колесниц, — я обвел рукой нашу застывшую колонну, — выйду против лучшего полка, который пан гетман соизволит выставить против меня.

Парламентер смотрел на меня так, будто я предложил ему выпить море. Его рот приоткрылся, но не издал ни звука.

— Условия просты, — закончил я, и голос мой прозвучал как удар молота о наковальню. — Времени на суд — один час. Если за этот час ваши воины смогут остановить, сжечь или захватить мою машину — все Посольство, включая Государя Императора, немедленно сдается в плен на ваших условиях.

Я выдержал паузу. Император открыл рот, но будто одернул себя и демонстративно посмотрел на парламентера. Я продолжил:

— Если же моя машина за этот час уничтожит ваш полк или обратит его в бегство — ваша армия немедленно расступается и дает нам свободный проход до германской границы. Без преследования и козней. Слово чести русского Императора против слова чести польского гетмана.

Воцарилась абсолютная тишина. Предложение было безумным, неслыханным, ломающим все правила войны. За моей спиной изменилось лицо Петра, замерли гвардейцы.

Парламентер, не говоря ни слова, резко поклонился и, вскочив на коня, поскакал обратно к городу. Теперь оставалось только ждать, что перевесит в их головах — осторожность или спесь.

Едва парламентер скрылся за городскими воротами, лагерь захлестнул рев голосов.

— Измена! — взвизгнул Меншиков, подскочив ко мне, брызгая слюной. — Ты Государя предал, чернокнижник! На кон поставил! Да я тебя!..

— Молчать, Данилыч!

Голос Петра прозвучал так, что светлейший подавился воздухом. Подойдя ко мне, Государь долго и изучающе смотрел, словно пытаясь заглянуть в душу; лицо его не было хмурым. А потом в его глазах блеснул безумный азарт.

— Ай да Смирнов, ай да сукин сын! — он хлопнул меня по плечу так, что я едва устоял на ногах. — Это ж надо такое удумать! В их же гонор их носом ткнуть! Гениально! Делай, что задумал.

И тут же повернулся к застывшей свите:

— А вы, бояре, чего рты разинули? А ну за работу!

Замерший в ожидании лагерь взорвался в движении. Мы получили шанс. Один на миллион. И упускать его никто не собирался.

— Федька! Ко мне! — рявкнул я, мой ученик, стоявший с разинутым ртом, тут же подбежал. — Третий с головы. Он самый исправный. Готовь его.

Третий «Бурлак» медленно выехал из строя, превращаясь в центр этого муравейника. Вокруг него тут же закипела работа.

— Лобовую броню усилить! — диктовал я на ходу, а Нартов уже делал наброски мелом прямо на заиндевевшем металле. — Все, что есть из листового железа — на нос! На болты, намертво! Сделать отвалы, чтобы пики их ломало, а лошадей под себя подминало!

Механики, как демоны, набросились на машину. Завизжали ручные дрели, застучали молотки. Воздух наполнился запахом раскаленного металла и озона. Федька, сбросив тулуп и оставшись в одной рубахе, от которой валил пар, лично правил раскаленный лист стали под паровым молотом.

— Борта! Обычные доски не спасут, прошьют из мушкетов. Бревна тащите! Самые толстые, сырые! Вяжите канатами к броне!

Солдаты, бросив ружья, тащили с фургонов окованные железом бревна, предназначенные для вытаскивания машин из грязи, — теперь они должны были стать нашей импровизированной разнесенной броней. Просто, грубо, но должно сработать.

Однако главная работа кипела внутри.

— Выгружай! Все выгружай! — командовал я.

Из грузового отсека полетели мешки с углем, ящики с запчастями, бочки с водой. За полчаса нутро машины вычистили до голого металла.

— Орлов! Лучших своих орлов! — крикнул я, и Василий, уже знавший, что к чему, подвел ко мне полтора десятка гвардейцев. Лица у всех серьезные, сосредоточенные. Идут на смерть и улыбаются. Господи, за что мне это…

— Бойцы, — сказал я, глядя каждому в глаза. — Задача простая. Сидеть тихо. Стрелять метко. Никто вас не увидит. Цельтесь в офицеров, в знаменосцев, в лошадей. Сеять хаос. Понятно?

Вместо ответа — пятнадцать слаженных кивков.

Они начали грузиться внутрь, в тесное, пахнущее металлом и углем чрево, упираясь коленями друг другу в спины и рассаживаясь прямо на полу. Воздух почти сразу стал спертым и тяжелым. Ад. Но это будет наш ад, из которого мы будем поливать их свинцом.

Наш тягач на глазах превращался в нечто новое: неуклюжий, обвешанный бревнами и железными листами, он стал похож на доисторического ящера в грубой броне. Уже не «Бурлак». «Аргумент». Последний и единственный довод в нашем споре с целой армией.

Пока шла подготовка, я нашел Ушакова. Он стоял в стороне, наблюдая за всем с непроницаемым лицом.

— Андрей, — сказал я тихо. — Если я не вернусь…

— Вы вернетесь, Петр Алексеевич, — так же тихо ответил он, не дав мне закончить.

— Если нет, — отрезал я. — Государя убьют. Надеюсь, что все же возьмут в плен. Твоя задача — не допустить этого. Ни при каких обстоятельствах.

Он молча смотрел на меня. Взгляд его на мгновение дрогнул, но тут же снова стал ледяным.

— Понял, — коротко ответил он.

Этого было достаточно. Я знал, что он выполнит приказ.

Работа подходила к концу. «Аргумент» стоял, готовый к бою, тяжело дыша паром. Я подошел к люку. Орловские стрелки уже сидели внутри, проверяя оружие. В тесном пространстве пахло потом, оружейной смазкой и тревогой.

— Воды! — скомандовал я. — И сухарей! Побольше! Неизвестно, сколько сидеть, а я что-то проголодался.

Гвардейцы посмеиваясь передавали друг другу баклаги и мешки.

Я уже собирался дать команду на закрытие люков, когда ко мне подошел Нартов

— Петр Алексеевич… это же бойня, — прошептал он. — Они же… как на убой пойдут.

— Это война, Андрей, — ответил я, не глядя на него. — Они сделали свой выбор. Мы — свой.

Только он понимал, что я придумал. Он хотел что-то еще сказать, но промолчал. Покачал головой и отошел. Он, создатель этих машин, понимал во что я их превратил: в орудие методичного убийства. Но на рефлексию времени не было. Цена сомнений была слишком высока.

Тяжелый люк захлопнулся за мной с глухим, могильным стуком, отрезая дневной свет и звуки лагеря. Мы оказались в стальной коробке, в тесном, полутемном чреве зверя, где воздух почти сразу стал тяжелым, спертым, пропитанным запахами пота, раскаленного металла и оружейной смазки. В тусклом свете, пробивающемся через узкие бойницы, лица пятнадцати гвардейцев, сидевших на полу впритирку друг к другу, казались высеченными из камня. Я занял свое место у переднего смотрового триплекса, рядом с Федькой, вцепившимся в рычаги управления до побелевших костяшек.

— Давай, Федя. Тихонько, — скомандовал я.

Машина вздрогнула. С натужным скрежетом металла наш «Аргумент» медленно пополз вперед, на нейтральную полосу. В смотровую щель удалялись фигуры наших, замерли на броне флагмана Петр и его свита. Мы были одни.

Выехав на середину поля, Федька остановил машину. Теперь ход был за врагом.

Судя по тому как раздвинулась армия, наш вызов был принят. Ожидаемо.

На противоположном краю равнины выстраивался их ответ. Тысяча крылатых гусар. Их полированные кирасы тускло блестели на солнце, а за спинами колыхался лес из орлиных перьев на деревянных рамах. Алые стяги с белыми орлами трепетали на ветру. Красиво. Дьявольски красиво. И так же дьявольски бессмысленно. На холме, под главным штандартом, я разглядел группу всадников — гетман и его штаб. Зрители в первом ряду.