Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Подойдя к столу, я отодвинул в сторону карту, освобождая место.

— Представьте, Государь. В Варшаву прибывает ваш личный фельдъегерь. С почестями, как положено. Вручает королю шкатулку. Роскошную, из карельской березы, с инкрустацией — чтоб у него от зависти слюнки потекли. На крышке — ваш вензель. Он, разумеется, ждет соболей или самоцветов, созывает весь двор похвастаться щедростью русского царя. Открывает…

Я выдержал паузу, наблюдая, как он чуть подался вперед, сцепив пальцы в замок до белых костяшек.

— А внутри — потешный ящик. Вроде рождественского вертепа, только не про святое, а про самое что ни на есть мирское. Механическое представление в коробке. Сцена, куклы…

Петр нахмурился, пытаясь понять, куда я клоню.

— Сцена представляет собой эшафот. Добротный, дубовый, сработанный на совесть. И на нем — «машина для рубки голов». Изящный механизм, где лезвие падает само, по направляющим. Быстро и неотвратимо.

В глазах Петра мелькнул второй огонек — красоту идеи он оценил мгновенно. Еще бы, гильотина — эффектная штука.

— В колодках этой машины, — я понизил голос, — зажата кукла. В королевской мантии. С лицом, до смешного похожим на личико нашего друга Августа. А рядом, на помосте, вторая фигурка. В простом мундире Преображенского полка, с занесенной для приказа рукой.

Теперь на его лице проступил самый настоящий азарт. Он представил эту сцену, представил лица врагов.

— Но и это не все, — я решил его добить. — Главное — на передней панели шкатулки, прямо под эшафотом, будет кнопка. Большая, красная, из дорогой яшмы, чтобы пальцы сами к ней тянулись. И под ней короткая надпись на польском: «NIE NACISKAĆ». Не нажимать.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Как думаете, Государь, что сделает человек, которому вся жизнь доказывала, что ему можно все? Окруженный льстецами, считающий себя самым сильным и хитрым? Он нажмет. Хотя бы чтобы показать придворным, что ему не страшны варварские игрушки русского царя. Нажмет, чтобы доказать себе, что он — король.

Петр молчал, глядя на пустое место на столе, но видел там уже не полированное дерево, а свой маленький театр жестокости. Под кожей на его скулах заходили желваки. Губы его дрогнули, поползли в стороны, обнажая крупные зубы в ухмылке. А потом фургон вздрогнул от грохота.

Он хохотал. Запрокинув голову, хлопая себя по коленям, до слез, до хрипа. Густой, басовитый, абсолютно искренний хохот облегчения. Вся тяжесть, гнев, необходимость отступить выходили из него с этим диким, очищающим смехом. Он нашел свой ответ — издевательский, в его собственном, неповторимом стиле.

— Ай да Смирнов! Ай да голова! — проревел он, утирая выступившие слезы тыльной стороной ладони. — Шутиха! Лучшая шутиха, какую только можно удумать! Ох, отыграемся! Ох, потешимся!

Он снова зашелся в хохоте, представив лицо Августа в тот момент, когда маленькое лезвие опустится на шею его кукольного двойника.

— Делать! — наконец отсмеявшись, гаркнул он и ударил по столу так, что чарки подпрыгнули. — Немедля делать! Чтобы к отъезду была готова! Лучших мастеров! Лучшее дерево! Чтобы этот саксонский гусь на всю жизнь запомнил, как с русским царем шутки шутить!

Задание было получено. Теперь у нас была общая цель. Маленькая, злобная, но чертовски увлекательная.

К вечеру наш передвижной механический цех преобразился. Грохот парового молота сменился тишиной, а едкий запах горячего металла и масла уступил место тонкому аромату можжевелового лака и горячего воска. В тусклом свете нескольких масляных ламп, отбрасывавших на стальные стены пляшущие тени, я собрал свою команду.

— Итак, господа, — начал я, разворачивая на верстаке первый эскиз. — Задача простая и сложная одновременно: сотворить маленький механический театр. Злой, изящный и безупречно работающий.

Я изложил им замысел. Орлов, которого я попросил присутствовать, хмыкнул в усы и тут же вызвался помочь.

— Кукол, Петр Алексеич, я добуду, — пробасил он. — На рынке кенигсбергском этих дьяволов полно. Выберем самого жирного и нарядного. Будет за Августа.

— Только без лишнего шума, Василий Иванович, — напомнил я. — Бери с собой Федьку, у него глаз наметанный.

На следующий день они вернулись с добычей — двумя дорогими немецкими куклами в бархатных камзолах. Одна, пузатая, с глуповато-самодовольным выражением на фарфоровом лице, и вторая, тощая и высокая, стали идеальными заготовками.

Сложнее всего было с лицами. Эту тонкую работу взял на себя человек Ушакова, тихий живописец, которого тот привел в мастерскую под покровом ночи. Глядя на паршивую гравюру с портретом Августа и слушая едкие комментарии Дюпре о «саксонском гедонизме, застывшем в брылях», художник принялся лепить из воска. Через пару часов он создал две крошечные живые маски: одну — с отвисшей от ужаса губой короля, вторую — с холодным, ничего не выражающим лицом Петра.

Работа закипела. Андрей Нартов, как главный механик, тут же отошел к своему верстаку и, разложив инструменты, погрузился в мир шестеренок и пружин.

— Здесь, Петр Алексеевич, нужен анкерный спуск, как в брегетах, — бормотал он, чиркая мелом по грифельной доске. — Чтобы лезвие не просто падало, а срывалось. С задержкой в полсекунды. Для пущего драматизма.

Анри Дюпре, напротив, расцвел, сбросив маску скучающего консультанта и превратившись в увлеченного декоратора.

— Нет-нет, мсье Федор! — командовал он моим учеником, отливавшим из бронзы стойки эшафота. — Больше завитков! Больше рококо! Это должно быть произведение искусства, а не орудие казни. Варварство, облеченное в изящество, — в этом вся соль!

Матерясь сквозь зубы, Федька послушно добавлял на форму новые узоры. Затем, сменив инструмент, он с ювелирной точностью выковал под крошечным молоточком лезвие гильотины — идеально острый размером с палец, сделанный из обломка трофейного золингеновского клинка.

В разгар этой работы в мастерскую вошла Анна Морозова со свертком тканей, иголками и ножницами.

— Слышала, господа, вы тут в куклы играете, — с лукавой усмешкой оглядев наш творческий беспорядок, произнесла она. — Негоже венценосным особам на плаху идти в чем попало. Позвольте помочь с гардеробом.

Она села в стороне и, сдерживая смех, принялась кроить из обрезков алого бархата и золотой парчи крошечные королевские мантии. Ее ироничные комментарии разряжали атмосферу. Взрослые, серьезные мужики, только что обсуждавшие судьбу Европы, теперь с мальчишеским азартом возились с игрушечной казнью, и эта абсурдность, тонко подмеченная Анной, делала работу легче и веселее.

Мне оставалось лишь координировать этот странный оркестр, гася то и дело вспыхивавшие споры.

— Андрей Константинович, куда же еще усложнять? — с недоумением глядя на очередной чертеж Нартова, басил Федька. — Пружина лопнет — весь механизм встанет. Давай проще, на рычагах. Надежнее будет.

— Простота, Федор, хороша в паровом котле, — не отрываясь от работы, цедил Нартов. — А здесь нужна элегантность. Это как часы.

— А по мне, любая машина, хоть часы, хоть молот, должна в первую голову работать, а не красоваться, — не унимался мой ученик.

Я вмешался, предложив компромисс: основной привод оставить пружинным, как того требовала эстетика, но добавить дублирующий, скрытый рычажный механизм в качестве страховки. Простоту и надежность спрятать за внешней сложностью. Поворчав, оба согласились. Нартов даже придумал механизм для безопасной игры этой диорамы. Но это я потом только узнал.

Так, в спорах и совместном труде, рождалось наше маленькое произведение искусства, полное черного юмора и невысказанной угрозы. На моих глазах плавился невероятный сплав: цинизм и утонченность старой Европы в лице Дюпре, изобретательный перфекционизм новой русской инженерной школы Нартова и глубинная, основательная смекалка Федьки. Именно эта сила, этот гремучий коктейль, и была тем, что мы везли показать миру.

Готовая шкатулка — маленький, безупречный шедевр — стояла на верстаке посреди стружек и обрезков металла. Федька сдувал с полированной поверхности последние пылинки, пока Дюпре, прищурившись, вносил финальный мазок в алебастровую бледность кукольного лица. Дождавшись, пока все, кроме Нартова, покинут мастерскую под предлогом финальной калибровки, я подошел к своему походному сейфу.