Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

И наконец, третий, главный рычаг. Лейбниц был гением теории. Я — гением практики. Его механические арифмометры, гениальные в своей задумке, так и остались штучными, капризными прототипами в кабинетах вельмож. Он мог описать идеальную машину, однако не мог заставить ее работать надежно. Я же вез с собой двенадцать «Бурлаков» — грубых, несовершенных, зато работающих здесь и сейчас. Я вез технологию, поставленную на поток. Моим главным аргументом должен был стать этот разительный контраст между его изящной, но беспомощной теорией и моей грубой, но всемогущей практикой. Я собирался показать ему результат, материальное, многотонное воплощение идеи, меняющее мир на его глазах.

Простая вербовка, переманивание за деньги или титулы здесь оказались бы глупостью. Цель была иной: заразить его своим азартом. Подмешать в его чернила новую, идею, которая сама прорастет в его уме. Превратить его из стороннего наблюдателя в активного соучастника.

Берлин был величественным. На огромном поле у Шпрее выстроился целый армейский корпус. Тысячи солдат в идеально синих мундирах застыли в безупречных каре, и их стволы, ловя тусклый свет зимнего солнца, превращали поле в ощетинившееся сталью пространство. Над строем — ни единого лишнего движения; казалось, даже пар от дыхания вырывался изо ртов синхронно, по команде.

Рядом, на броне, недобро сощурился Петр, его рука сама легла на эфес палаша. За его спиной застыли Меншиков и Орлов. А я просто смотрел на эти тысячи одинаковых лиц.

Король Пруссии Фридрих I и его двор приняли нас с педантичной пышностью. Речи, банкеты, балы — все было подчинено точности часового механизма. Вино подавали по удару дворцовых часов, смена блюд происходила по команде церемониймейстера, а улыбки придворных казались такими же одинаковыми и накрахмаленными, как их парики. Улыбка главного распорядителя не касалась его глаз; он смотрел на нас как оценщик на экзотический товар, прикидывая в уме нашу стоимость и возможные убытки.

Проводя нас по городу, пруссаки следовали тщательно выстроенному маршруту. Вместо древних соборов — новые, построенные по единому плану кварталы, арсеналы и мануфактуры. Толпы на улицах, в отличие от Польши, не шарахались в ужасе и не бежали следом с восторженными криками. Они стояли дисциплинированно, как велели власти, и провожали нас пустыми, ничего не выражающими взглядами. Вместо радушия нам демонстрировали систему.

Резиденцией для посольства стал городской дворец — роскошный, с высокими потолками и мраморными полами. Идеальное, казалось бы, место. Однако Ушаков, едва мы разместились, развернул передо мной карту города.

— Мило, не правда ли? — он ткнул пальцем в точку, где мы находились. — Окраина. Два моста, которые можно перекрыть за пять минут. А вот здесь, здесь и здесь, — его палец описал полукруг, — казармы трех гвардейских полков. «Случайно» расквартированы по соседству. Почетный караул, надо полагать.

Золотая клетка. Снова. Просторная, удобная, но все-таки клетка. Хитрый Фридрих не стал заманивать нас в ловушку — он поместил нас в идеально устроенный, прозрачный террариум, чтобы изучать каждое наше движение.

Вечером, после очередного утомительного приема, я застал Петра в его покоях. Он стоял у окна, глядя на огни города, и задумчиво барабанил пальцами по стеклу.

— Тесно, Смирнов, — произнес он, не оборачиваясь. — Душно. Все по ниточке, все по струночке. Даже дышится по уставу. То ли дело у нас — размах, воля… Грязь, конечно, да бардак. Зато живое все. А тут — механизм. Красивый, точный и… мертвый.

Повернувшись ко мне, он посмотрел в упор.

— Они думают, что посадили зверя в клетку. А мы — попали в их часовой механизм. И наша задача — либо завести его по-своему, либо… сорвать к чертовой матери.

Следующие дни превратились в изматывающую игру: днем — официальные визиты, улыбки и пустые разговоры; по вечерам — балы, где за каждым вежливым словом скрывался острый вопрос. Нас изучали и прощупывали.

Я отдал команду готовиться к нашему главному представлению — выставке. Но и здесь пруссаки умудрились все обставить по-своему. Место выделили прекрасное, на главной площади, вот только окружили его плотным кольцом гвардейцев — «для охраны порядка». Любой желающий подойти к нашим машинам должен был пройти через этот фильтр. Они все контролировали.

Именно в этой душной атмосфере тотального контроля моя «свора» и начала свою тихую, невидимую работу. Орлов пропадал на пирушках с прусскими офицерами, возвращаясь под утро с красными глазами и бесценными обрывками слухов о настроениях в армии. Ушаков со своими людьми растворился в городе, превратившись в тени, что скользили по портовым кабакам и задворкам мануфактур.

Настоящая же битва развернулась в тиши кабинетов нашего дворца-тюрьмы. Тройка моих данцигских друзей пропала, видимо, пошли готовить встречу с главным ученым современности.

— Они боятся, Петр Алексеевич, — докладывал Остерман, раскладывая передо мной стопки бумаг. — Хаоса, который эти машины несут. Весь их мир построен на цехах, гильдиях, на вековых правилах, а вы предлагаете станок, обесценивающий труд целого поколения мастеров. Для них это бунт.

Всего за несколько дней мой тихий «немчик», словно древоточец, вгрызся в прусскую бюрократию. Получив под предлогом подготовки торговых соглашений доступ к городским реестрам и уложениям гильдий, он вскрывал систему, нащупывая болевые точки.

— Вот, — он ткнул высохшим пальцем в одну из бумаг. — Гильдия оружейников. Монополия. Закрытый клуб. Душат любое новшество, чтобы сохранить свои цены. Однако внутри — грызня. Молодые мастера недовольны старыми порядками.

В тот же вечер под предлогом доставки вина в наш дворец пробрался человек Анны Морозовой, принеся записку.

— У них нехватка хорошего металла, — докладывала Анна через своего посланца. — Везут из Швеции, втридорога. А у нас — Демидов. Если мы предложим им нашу сталь на треть дешевле, их металлурги взвоют, зато оружейники и корабелы нас на руках носить будут. Можем их расколоть.

Я посмотрел на Остермана. Тот едва заметно усмехнулся.

— Раскол, господин генерал, — это создание особой среды. Очень полезно для снижения закупочных цен.

В этот момент в приемную вошел прусский офицер из «почетного караула» — вежливая, настойчивая инспекция. Не меняя выражения лица, Остерман сгреб бумаги со стола и «случайно» уронил их на пол. Пока офицер, силясь сохранить невозмутимость, смотрел на меня, «немчик» уже запихивал ногой под ковер самую важную карту с пометками. А я, с самым радушным видом, предложил гостю вина, заслоняя собой стол. Мелкая, грязная, такая необходимая работа. Офицер звал на ужин.

Так, в вежливой осаде, мы готовились к своему главному удару. Они заперли нас в клетке, но забыли, что зверь, даже за решеткой, остается зверем.

Пока на официальном уровне гремели тосты за вечную дружбу, а наши «Бурлаки» ржавели на площади под неусыпным надзором гвардейцев, в затхлой тишине нашего дворца-тюрьмы разворачивалась настоящая война, где оружием служили цифры в гроссбухе и строки в уложениях, а поле боя умещалось на затертой до дыр карте.

Кульминация этой подковерной борьбы разыгралась на третий день в малом кабинете королевского дворца.

— Ваше Величество, — начал Фридрих вкрадчивым, полным «искренней» озабоченности голосом, — я должен передать вам беспокойство наших союзников. Вена, Париж, и в особенности Лондон… они крайне удивлены вашим решением лично возглавить посольство.

Нервно постукивая пальцами по подлокотнику кресла, он сделал паузу.

— Предстоящее собрание в Гааге задумывалась как встреча послов, — тщательно подбирая слова, продолжал он. — Ваше личное присутствие, да еще и в сопровождении… столь внушительной свиты, — короткий взгляд в мою сторону, — меняет сам формат. Это воспринимается как ультиматум.

Петр слушал, лениво вертя в огромных пальцах массивный перстень.

— Мои союзники просят меня убедить вас проявить благоразумие, — закончил прусский король. — Возможно, генералу Смирнову и его… диковинам было бы уместнее вернуться в Петербург. А мы с вашими послами в спокойной обстановке все обсудим.