Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

— Ваша правда, господин Лейбниц, — мой голос прозвучал спокойно и без какой-либо обиды.

Зал удивленно зароптал. Такого ответа здесь точно не ждали.

— Я не создаю изящных механизмов, — продолжил я, выходя из тени колонн на свет. — Мои руки слишком грубы для этого. Я не часовщик, а молотобоец. Но иногда, чтобы выправить погнутый мир, нужен хороший, увесистый молот.

Обернувшись к Орлову, стоявшему у входа, я обратился к нему.

— Василь, будь добр. Двух молодцов. С СМками. Сюда.

Звякнув амуницией, два гвардейца чеканным шагом вышли на середину зала. У каждого в руках — СМ-2 «Шквал». Черное вороненое железо, строгое, без изысков, дерево ложа. Ничего лишнего. Воплощенная угроза.

— Господа, — я обвел взглядом застывшие лица, — перед вами две фузеи. Они кажутся одинаковыми, хотя одна из них еще вчера тащилась сотню верст в обозе, под дождем и снегом, а вторая — только что из ящика, в заводской смазке.

Второй гвардеец покраснел. Он чуть не потерял свое оружие, уронив ее в чавкающую грязь. Но не рассказывать же мне, что и среди нас есть растяпы.

По моему указанию вышел Федька. Мой ученик, огромный, чумазый, в рабочем кожаном фартуке, который он так и не удосужился снять. Федька напоминал медведя, по ошибке выпущенного в бальный зал. Я хотел провести демонстрацию для Лейбница, чтобы показать суть того, что происходит в России. Не думал, что придется эту «домашнюю заготовку» применять таким способом, да еще и так рано.

Не глядя на придворных, Федор расстелил на полу кусок грубого темного сукна и выложил свои инструменты. Воздух наполнился резким запахом оружейного масла, от которого какая-то дама в первом ряду поморщилась и прикрыла нос надушенным платочком.

Происходящее дальше было для этого храма науки сущим святотатством. Огромные, с виду неуклюжие пальцы Федьки двигались с завораживающей скоростью. Щелчок, поворот, короткое движение — затвор ложится на сукно. Еще мгновение — ствол отделен от ложа. Пружинки, шестерни, винты… Меньше чем через две минуты на полу блестели две разобранные до последнего винтика фузеи.

— Хаос, не правда ли, господин Лейбниц? — с легкой усмешкой спросил я. — Груда бездушного и уродливого железа.

На лице одного из академиков отразился неподдельный ужас, словно на его глазах рвали на части бесценный манускрипт. Не дожидаясь ответа, я сделал знак. Затем Федька, сгребя все детали в общую кучу, бесцеремонно перемешал их своими ручищами-лопатами под тихий, отвратительный металлический скрежет.

— А теперь, Федор, собери, — скомандовал я.

И он начал. Не глядя, не выбирая, его пальцы наощупь находили нужную деталь в этой мешанине. Механическая, лишенная мысли рутина. Щелк, щелк, поворот. Через пять минут перед ним на сукне снова лежали две готовые к бою винтовки.

— Стрелкам! — рявкнул Орлов.

Гвардейцы вышли вперед, подхватили оружие и подошли к окну. Морозный воздух проник в помещение сквозь открытое окно. Одновременный, оглушительный, бьющий по ушам залп заставил дам вскрикнуть, и в воздухе остро запахло порохом. Недалеко в парке, на специально установленных шестах, два глиняных горшка разлетелись в пыль.

Я повернулся к Лейбницу. Он стоял неподвижно, глядя не на стрелков, не на меня, а на Федьку, который уже невозмутимо собирал свои инструменты. На его лице появился интерес, которого я так ждал.

— Вот мой ответ, господин Лейбниц. Ваш прекрасный часовой механизм уникален. Сломается одна шестеренка, выточенная гениальным мастером, — и он умрет. И лишь другой гений, потратив недели, сможет его починить.

Я шагнул к нему, понижая голос. В воцарившейся тишине каждое слово звучало весомо.

— Моя «варварская» фузея — бессмертна. Любой солдат, обученный за два дня, починит ее в поле за пять минут, взяв деталь от оружия павшего товарища. Вы восхищаетесь гармонией одной прекрасной, уникальной вещи. Я же создаю гармонию тысячи надежных, одинаковых, взаимозаменяемых вещей.

Я посмотрел на окруживших нас людей.

— Это не хаос, господин Лейбниц. Это новый вид порядка, который победит — на поле боя, на заводе и на рынке. Ибо он дает надежность.

Лейбниц не сводил с меня глаз. Его мир, построенный на совершенстве уникального творения, только что столкнулся с уродливой логикой конвейера. Он, как никто другой в этом зале, понял, что только что увидел. Не фокус с оружием. Рождение новой эпохи стандарта, которая сметет его изящный, штучный мир. Его унизанные перстнями пальцы чуть сжались. Поединок еще не был окончен, но первый раунд остался за мной.

Лейбниц был потрясен, но не сломлен. В его уме логика математика боролась с фактом: грубая, уродливая система оказалась эффективнее изящной теории. Демонстрация силы сработала, однако для вербовки этого было мало. Теперь нужно было найти трещину в его броне, запустить палец в старую, гноящуюся рану. А болело у него, судя по досье Остермана, сильно и давно. Я переходил от молота к скальпелю.

С извиняющейся усмешкой, я произнес как бы невзначай, обводя взглядом застывших придворных:

— Впрочем, мои грубые методы наверняка пришлись бы по душе вашим оппонентам из Лондонского Королевского общества. Они, как и я, ценят удачный опыт выше чистой теории.

Даже публичная пощечина не произвела бы такого эффекта. Голова Лейбница дернулась, взгляд метнулся на меня — острый, полный яда. Ух! Попал. Точно в цель. Весь его напускной олимпийский покой слетел, как позолота. Я нагло поставил себя в один ряд с ними, с «вульгарными» английскими эмпириками, слепцами, бредущими на ощупь, пока он, Лейбниц, созерцал мир в свете чистого разума. За спиной тихо хмыкнул Петр, оценив ход.

— Не сравнивайте себя с ними, генерал, — процедил Лейбниц, и в его голосе зазвенел лед. — Лондонские господа превратили науку в состязание кошельков и политических интриг. Они не ищут истину, а назначают ее королевским указом.

Прекрасно. Он сам дает мне в руки оружие.

Изобразив удивление, я вскинул брови.

— Неужели? А мне казалось, наука едина. Разве открытия не принадлежат всему человечеству? Я, генерал, в этих тонкостях не силен, но даже до нас в Московию доходят слухи… Говорят, президент их Общества, господин Ньютон, не слишком жалует ученых с континента?

Я назвал главное имя. Король Фридрих, почувствовав, что разговор уходит в опасную плоскость личных обид, беспокойно кашлянул и бросил на меня предостерегающий взгляд. Но было поздно. Поединок уже шел.

— Ньютон! — Лейбниц презрительно усмехнулся. — Вы наивны, генерал, или притворяетесь. Научный мир Европы расколот, как расколота сама Европа. Англичане, окопавшись на своем острове, объявили единственно верным свой путь и отвергают гениальные методы континентальной науки не потому, что они неверны, а потому, что они — не английские!

Его слова были адресованы уже не мне — он обращался к залу, к миру, к истории. Это был крик души человека, чью правоту десятилетиями отказывались признавать из-за политической конъюнктуры. Для него я перестал быть варваром-выскочкой, превратившись в слушателя, в свидетеля его унижения.

Подойдя ближе, я понизил голос так, чтобы меня слышали лишь стоявшие рядом король и Петр, которые невольно подались вперед.

— Я читал отчеты моих людей из Лондона, — тихо сказал я. — Памфлет некоего доктора Килла, где вас обвиняют в плагиате. Решение Общества, где они, по сути, сами себя назначили судьями в собственном деле. Это не поиск истины, господин ученый. Это травля.

На его щеке дрогнул мускул.

— За ними стоит мощь, господин Лейбниц. Я это понимаю, как никто другой. У них есть поддержка короны, есть казна для финансирования экспедиций и флот, доставляющий диковины со всего света. У них есть целая система, работающая на их славу.

Я выдержал паузу.

— А что есть у вас? Вы в одиночку сражаетесь с самой мощной научной «партией» Европы. Они называют вас вором, печатают пасквили, которые читают во всех университетах, и используют всю мощь государства, чтобы втоптать ваше имя в грязь. А у вас — ваша правота, которую они никогда не признают просто потому, что не захотят. Признать вашу правоту — значит признать свое поражение в этой многолетней войне.