Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

— Позвольте мне, Государь, — сказал я. — Сегодня мы доиграем их спектакль. А завтра… Завтра будет наше представление.

Петр изучающе посмотрел на меня, не спрашивая, что я задумал. Он знал, что раз я такое предлагаю, значит есть очередная безумная затея. Карт-бланш был получен. Вечером, когда площадь опустела и наши машины застыли под неусыпной охраной, я подозвал к себе Анну Морозову и Орлова.

— Завтра у нас ярмарка, — понизив голос, объявил я. — Анна Борисовна, мне нужно разрешение магистрата на проведение «народного состязания». За любые деньги. И сто золотых червонцев из казны. Василь, твои ребята найдут в городе двух самых крепких дровосеков. Здоровенных, чтобы от одного вида дух захватывало. И самое толстое бревно, какое только сможете притащить.

На их лицах проступило недоумение.

— Завтра, — объяснил я, — мы устроим состязание. Поставим бревно и объявим: тот, кто распилит его двуручной пилой быстрее нашего парового станка, получит сто золотых.

Орлов оскалился.

— А народ-то как узнает?

— А для этого у нас есть печатный станок. Отпечатаем тысячу листовок с условиями состязания. Поверь, Василий Иванович, даже самый дисциплинированный бюргер не устоит перед шансом увидеть, как унижают заезжих варваров, да еще и поглазеть на кучу золота. Они сами сметут свой «почетный караул».

На лице Анны Морозовой появилась деловая улыбка.

Что ж, Фридрих, ты хотел порядка? Получи. Ты апеллируешь к разуму? Я ударю по кошельку и любопытству. Против этих двух сил твой «Ordnung» не устоит. К полудню весь Берлин читал наши листовки. На грубой бумаге, отпечатанные наспех, они кричали о золоте и зрелище. Стоя на броне «Бурлака», я смотрел, как к оцеплению стягиваются первые ручейки людей. Через час эти ручейки превратятся в реку, которая снесет их хваленую плотину порядка. Представление начиналось.

Мой расчет на низменные инстинкты сработал с точностью часового механизма. Подогреваемые слухами о конкурсе с денежным призом, ворохом листовок и перспективой увидеть унижение русских варваров, вчерашние берлинцы, чинно взиравшие на нас издали, стояли бурлящей массой у самого оцепления. Люди лезли друг другу на плечи, мальчишки свистели, а солидные бюргеры в накрахмаленных воротниках азартно перекрикивались, делая ставки.

Командовавший караулом офицер метался вдоль строя, тщетно пытаясь сохранить порядок. Его солдаты растерянно топтались под напором толпы, которая уже не просила, а требовала пропустить. Когда с задних рядов в сторону гвардейцев полетел огрызок яблока, стало ясно, что пружина сжалась до предела.

Именно в этот миг на помост, где уже лежало огромное сосновое бревно, взошли два гиганта, нанятые Орловым. Немецкие лесорубы, больше похожие на медведей в распахнутых овчинных тулупах, поигрывали мускулами и с презрением поглядывали на наш скромный паровой станок. Толпа взревела, приветствуя своих чемпионов. По моему знаку Федька, с самым скучающим видом, подошел к станку, зевнул, почесал в затылке и лениво потянул за рычаг. Шипя, паровая пила пришла в движение, ее стальные зубья злобно блеснули на солнце. Следом на помост взошел Орлов с мешком золота и высыпал его на специально установленный столик. Сто червонцев вспыхнули ослепительным, дразнящим огнем. Толпа качнулась.

Состязание началось. Лесорубы, ухнув, вгрызлись в бревно двуручной пилой. Их движения были слаженными, мощными, отработанными; опилки летели фонтаном, мышцы на спинах перекатывались тугими жгутами. Публика ревела, подбадривая своих. Одновременно с ними Федька, не прилагая видимых усилий, подвел бревно к паровой пиле. Раздался пронзительный визг, и стальные зубья начали пожирать дерево с противоестественной скоростью. Два мужика против моего станка. Красиво, черт возьми. Однако шансов у них не было.

Когда лесорубы прошли едва ли треть бревна, отпиленный машиной кусок с глухим стуком упал на помост. На площади воцарилась тишина, сменившаяся ревом новой силы. Но это было уже изумление, смешанное с восторгом. Люди забыли о ставках, о национальном унижении. Они увидели чудо.

Прусский офицер окончательно потерял контроль. Прусский порядок, казавшийся монолитом, треснул и рассыпался за пять минут. Толпа хлынула вперед, прорвав строй гвардейцев. Люди, толкаясь и крича, облепили наши машины, трогая холодную броню, заглядывая в топки, засыпая моих механиков тысячей вопросов. На броне флагмана хохотал во все горло Петр, хлопая себя по ляжкам. Он получил свое представление. А я — свою возможность наблюдать.

Теперь-то наша выставка пошла по плану. Взгляд выхватывал из толпы лица, пытаясь отделить простое любопытство от подлинного интереса. Вот купец, уже прикидывающий в уме барыши. Вот мальчишка, завороженный вращением шестерней. А вот, чуть в стороне от галдящей массы, у нашего скромного стенда с образцами уральских минералов, организованного Анной Морозовой почти для проформы… Двое. Пожилой, высокий, аристократичного вида, с печатью глубокой, застарелой усталости на лице. И второй — молодой, лет тридцати, с горящими, нервными глазами и жадным, цепким взглядом.

Их не интересовали грохочущие машины. Все их внимание было приковано к глыбе ослепительно белой глины, которую я велел прихватить просто для коллекции. Молодой, не удержавшись, взял кусок каолина, растер его между пальцами, понюхал, почти попробовал на зуб. Его движения выдавали профессионала, знатока. Он что-то быстро, возбужденно зашептал своему спутнику. Пожилой склонился над глиной, и на его лице мелькнул интерес.

По моему знаку Остерман, тенью скользивший в толпе, тут же подошел к ним под видом мелкого чиновника посольства. Завязался разговор, пожилой представился, Остерман едва заметно кивнул и повел их в сторону нашего штабного фургона. Через несколько минут он сам проскользнул ко мне.

— Эренфрид фон Чирнхаус, математик и философ, — быстро зашептал он. — Насколько я знаю, в опале у саксонского курфюрста. Тот требует от него золота, а он уже несколько лет безуспешно пытается создать… — Остерман нахмурился, подбирая слово, — … белую прозрачную керамику.

Фарфор. Дорогие чашки, музейные витрины. Китайский секрет, который европейцы пытались разгадать веками. Я что-то припоминаю такое. Смутно помнится какая-то история с этим фарфором.

— Ассистент — Иоганн Бёттгер, — продолжил Остерман. — Темная лошадка. Алхимик, авантюрист. Несколько лет назад бежал отсюда, из Пруссии, в Саксонию, где его тут же прибрал к рукам курфюрст Август. Фактически — почетный пленник. То, что он осмелился тайно вернуться в Берлин, говорит либо о безумии, либо об отчаянии. Рискует головой дважды — и перед прусским королем, и перед саксонским курфюрстом.

Судьба сама подбросила мне в руки двух загнанных в угол людей. Идеально.

— Веди их ко мне, — распорядился я, кивнув Анне, уже ждавшей у фургона. — Изобрази радушие, но дай понять, что время генерала дорого.

Разговор в тесном отсеке начался с вежливой чепухи, но я быстро взял быка за рога.

— Господа, я знаю, чем вы занимаетесь, — сказал я, глядя им в глаза. — Август требует от вас золота. А вы ищете нечто иное. То, что вы зовете «белым золотом».

Они замерли. Бёттгер побледнел, а на лице Чирнхауса проступила жесткая, желчная складка.

— Ваша проблема не в гении, — продолжил я. — Она в ресурсах. В грязной глине, в недостатке жара и, главное, — в алчности вашего патрона, который видит в вас лишь дойную корову.

Выдержав паузу, я дал им проглотить горькую правду. Ну же, клюйте, старая щука и жадный окунь. Я даю вам то, чего вы хотите больше всего на свете.

— Я не предлагаю вам денег, господа. Я предлагаю свободу. Вот это, — я положил на стол кусок уральского каолина, — будет в вашем распоряжении. телегами. Кораблями. Целые горы. Вот это, — я кивнул в сторону чертежей нашего походного горна, — мы построим для вас. Любого размера. Почти с любой температурой. Мы дадим вам все, что нужно. А взамен попросим лишь творить.

Бёттгер смотрел на меня как завороженный, его губы беззвучно шевелились. Чирнхаус, однако, был крепче.