Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Мои слова были жестоки. Не споря, а скорее сочувствуя, я вскрывал его собственное бессилие. Философский спор о гармонии и хаосе испарился. Унизанные перстнями пальцы снова сжались в кулак. Он не мог возразить: каждое мое слово было правдой. Он чуть склонил голову, задумавшись.

Почва для вербовки была готова. Оставалось лишь бросить семя.

— Именно поэтому я здесь, господин Лейбниц, — мой голос снова стал деловым, отрезая пути к отступлению. — Не для того, чтобы спорить о красоте механизмов. Я предлагаю не присоединяться к этой войне на чьей-либо стороне. Я предлагаю сделать ее бессмысленной. Мы создадим третью силу.

Он медленно поднял голову; в его взгляде мелькнуло недоумение. Король Фридрих, почувствовав, что ставки в игре резко возросли, подался вперед, пытаясь не упустить ни слова. Даже Петр чуть склонил голову, впившись тяжелым взглядом в Лейбница — он оценивал реакцию.

— Я прибыл в Европу не хвастаться фузеями, — продолжил я, обращаясь теперь исключительно к Лейбницу. — Мой Государь поручил мне найти архитектора для величайшего строения. Мы намерены основать в Петербурге Академию Наук.

Лейбниц криво усмехнулся, и в его глазах промелькнуло презрение. Петр же удивленно уставился на меня, но потом спохватился и сделал морду кирпичом.

— Еще одна игрушка для просвещенного монарха? Я слышал это десятки раз, генерал.

— Нет, — отрезал я. — Не игрушка. Инструмент вашего реванша.

Глядя ему в лицо, я вкладывал в каждое слово вес многотонного молота.

— Это будет Академия, основанная на ваших методах. Академия, где ваша система исчисления, а не громоздкие методы господина Ньютона, станет официальным языком науки. Академия, на фронтоне которой будет высечено ваше имя. Ваше, господин Лейбниц.

Я ведь предложил ему возможность публично унизить своего главного врага.

— Вам больше не придется выпрашивать деньги у скаредных курфюрстов на постройку одного арифмометра, который потом будет пылиться в кунсткамере, — не давая ему опомниться, я наносил удар за ударом. Прусский король недовольно скривился. — Вы даете чертеж — мои заводы его строят. Масштабно. Для каждой школы и конторы. Вы выдвигаете теорию о природе минералов — казна Империи или Кампании немедленно финансируют экспедицию на Урал или в Сибирь. Вся Россия, от Балтики до Тихого океана, станет вашей личной, безграничной лабораторией!

В группе данцигцев загорелись глаза у Брейне. Шлютер подался вперед, забыв о всяком приличии. Я соблазнял их всех, показывая, что за мной стоят безграничные ресурсы.

— Честь — это для юнцов, генерал, — прервал меня Лейбниц хриплым голосом. — Я говорю о методе. О системе.

— Именно! — подхватил я. — И поэтому вы не будете «советником» или «почетным членом». Мы предлагаем вам стать ее пожизненным президентом, создателем, архитектором. Вы напишете ее устав. Вы будете решать, какие умы приглашать со всей Европы. Мы даем вам абсолютную власть в мире науки, какой не обладал еще ни один ученый в истории.

Я выкатил на поле свои последние, самые тяжелые орудия: реванш, ресурсы, власть. Но оставался главный аргумент, который должен был замкнуть цепь.

— И последнее, — сказал я, возвращаясь к началу нашего спора. — Вы упрекнули меня в варварстве, в создании оружия без души. И вы были правы. Я — молотобоец. Молот бьет без раздумий. Именно поэтому мне нужен тот, кто направит его удар.

На этот раз в моем голосе прозвучала почти мольба.

— Именно вы, господин Лейбниц, возглавите в нашей Академии комитет по этике. Вы и ваши ученики будете решать, как применять «мои» — я выделил это слово, — «варварские» технологии. На что направить мощь моих заводов — на пушки или на плуги? Как использовать печатный станок — для пасквилей или для учебников? Вы станете совестью нашей Империи.

Я замолчал. Все было сказано.

Понятно, что последнее я не собирался исполнять. Ведь к тому времени у меня не будет «моих» технологий. Юридически все будет в собственности Кампаний.

Обман? Нет. Лазейка. Да.

Лейбниц стоял неподвижно; его лицо разгладилось, стало непроницаемым. Он смотрел на меня и в глубине его глаз шла титаническая борьба. Впервые он видел во мне единственного человека, предложившего возможность воплотить дело всей его жизни — и не просто воплотить, а сделать это в невиданном, имперском масштабе.

Все ждали его ответа. Но он молчал.

Спустя с десяток секунд, Лейбниц поднял глаза и задал вопрос:

— В вашей Сибири есть олово, генерал? Для масштабного производства арифмометров понадобится много олова. И хороших пружин.

Глава 14

Вопрос Лейбница об олове — это предложение союза, аккуратно завернутое в техническую деталь. Изящно. По-европейски. Мы получили союзника, взломали их главный интеллектуальный бастион. И от этой волны удовлетворения последующий облом был неожиданным.

Наше берлинское представление, назначенное через три дня, так и не состоялось. Весна в этом городе вступала в свои права. Пробиваясь сквозь аккуратно подстриженные липы, солнце чертило на брусчатке идеально ровные полосы света. Ни запаха талой земли, ни гомона птиц — только редкий стук каблуков да скрип колес проезжающей кареты. На главной площади, словно стадо заплутавших мамонтов, застыли наши «Бурлаки». Из труб лениво струился дымок, наша выставка обернулась беззвучным представлением в пустом театре.

Публика, конечно, была. Поодаль, за невидимой чертой, стояли горожане — не живая, орущая толпа, а так, безмолвная массовка. Между ними и нами, отсекая мир, застыло каре прусских гвардейцев: синие мундиры, белые портупеи, блеск кирас. Этот «почетный караул» на деле служил фильтром. Сквозь него, группами, будто на экскурсию в кунсткамеру, к нам подводили избранных: лоснящихся чиновников из магистрата, седых мануфактурщиков с цепкими глазками ростовщиков да университетских профессоров, глядевших на паровые котлы с брезгливостью хирурга. Хотя факт того, что Лейбниц в наших рядах, чуть прибавил авторитета нашим проектам.

Вежливо выслушав объяснения Нартова, который от показного интереса мрачнел на глазах, они цокали языками, задавали пару пустых вопросов о расходе угля и так же чинно удалялись. Так наша демонстрация мощи превратилась в осмотр диковинных зверей в клетке.

Петр, стоявший на броне флагмана, молчал. Под кожей на его скулах перекатывались желваки, огромная ладонь то сжималась в кулак, то разжималась. Царь привез им бурю, а в ответ получил вежливый штиль.

— Что за панихида⁈ — прорычал он мне, когда очередной напудренный парик, отвесив поклон, удалился. — Где народ, Смирнов⁈ Кому мы это показываем⁈ Этим накрахмаленным болванам⁈ Я им живую силу Империи привез, а они… Может разогнать этот «караул»…

Он осекся, скомкав конец фразы. Его ярость была опасной. Пруссаки не стали спорить с нашей силой — они просто поместили ее в стеклянный колпак. Грохот есть, а звука нет. Никто не боится. И весь Берлин с безопасного расстояния разглядывал русского медведя, посаженного на цепь вежливости.

— Они контролируют пространство, Государь, — тихо ответил я. — Каждого, кто подходит, записывают. Каждого, кто задает лишний вопрос, берут на заметку. Боятся они не того, что мы что-то сломаем. Боятся, что наши идеи, как зараза, перекинутся на их людей. Лейбница вон теперь уговаривают остаться, а он уперся.

Петр смачно сплюнул на безупречную брусчатку.

— Может и правда, разогнать эту сволочь?

— Бесполезно. Они только этого и ждут, чтобы объявить нас дикарями. Силой их порядок не сломать. Значит, нужно бить в другое место.

Взгляд скользил по этой площади, по идеальным рядам солдат и пустым лицам. Сколько уже этих королей, курфюрстов, бургомистров… И у каждого в глазах одно: страх, жадность и плохо скрываемое желание ткнуть тебя носом в твое варварское происхождение. Этот, прусский, решил быть оригинальнее — утопить в вежливости. Что ж, посмотрим, кто кого. Их мир стоял на порядке — «Ordnung». Это была их сила. И их же ахиллесова пята. К любой прямой угрозе они были готовы. Однако совершенно не готовы — к простому человеческому любопытству.