Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

— Пустые слова, генерал, — процедил он. — У вас в Московии нет ни мастеров, ни традиций.

— Зато у нас есть воля. И целая Империя в качестве мастерской, — парировал я. — Я предлагаю не просто лабораторию. Я предлагаю построить для вас город. На Волге. С вашими заводами, вашими школами, вашими домами. Мы назовем его в вашу честь — Чирнхаузен. Вы станете отцом-основателем, чье имя войдет в историю. Вы получите то, чего не даст вам ни один курфюрст, — бессмертие.

Руки старика дрогнули. Попал. Идея бессмертия — самая сильная наживка для гения. В их головах шла отчаянная борьба: с одной стороны — привычный и постылый мир саксонского двора; с другой — чужая, варварская страна и почти богохульное предложение, от которого захватывало дух. Я не торопил. Просто ждал, зная, что семя сомнения уже брошено в благодатную почву неудовлетворенных амбиций.

На следующий день площадь уже было не узнать. Прусские власти, осознав бесперспективность борьбы с людским морем, отступили, оставив редкие патрули, которые тут же растворились в толпе. Из официального показа наша выставка окончательно превратилась в народную ярмарку — шумную, хаотичную и живую. Запах жареных колбасок, которые тут же начали продавать предприимчивые торговцы, смешивался с горьким угольным дымом и запахом горячего металла. Все шло по плану, притупляя бдительность. Я мысленно подсчитывал барыши.

В самый разгар дня, когда мой ученик Федька демонстрировал работу парового молота произошло «чп». Толпа замерла в ожидании, пока он подносил раскаленную добела болванку под боек и нажимал на рычаг. Но вместо привычного, мощного «бум» раздался отвратительный, визжащий скрежет — звук, от которого у любого механика холодеет внутри. Звук песка в шестернях. Молот дернулся, ударил вполсилы, и его боек замер в нескольких дюймах от болванки, жалобно подрагивая. Из-под главного поршня, где должно было быть чистое масло, потянулся сизый, вонючий дымок горелой пакли.

На площади воцарилась недоуменная тишина. Затем по рядам пополз смешок, переросший в открытый, издевательский хохот. «Сломались!», «Варварская игрушка!», «Картонный великан!» — летели со всех сторон выкрики. Черт. Мало того, что встали, так еще и на глазах у всей этой напудренной сволочи. Позорище. С брони за сценой наблюдал побагровевший Петр, его рука сама тянулась к эфесу палаша. За моей спиной напряглись гвардейцы, готовые броситься на обидчиков.

Медлить было нельзя. Нужно было тянуть время. Любой ценой. Вскочив на помост, я вскинул руку, призывая толпу к тишине.

— Господа! — мой голос, усиленный рупором, раскатился над площадью. — Вы видите не поломку! Вы видите плановый технический осмотр! Наши машины работают на пределе, и мы должны быть уверены в их надежности!

Чушь, конечно, но толпа, жаждавшая продолжения зрелища, притихла. Я отвлекал внимание толпы, когда через минут десять ко мне пробился запыхавшийся денщик, протягивая сложенный листок.

— От Андрея Ивановича.

На листке — почерк Ушакова: «Песок, смешанный со смолой. Подбросили в масленку. Работа местного подмастерья. Исчез. Нанял его человек с легким венским акцентом. Ищем».

Австрияки? Тонкая работа. Выставить посмешищем.

Но мне кажется, что это не ни. Ведь когда я только начал работать с Демидовым была такая же ситуация. Такой же почерк. И тогда австрийцам было не до нас. Против нас тогда были наглы со шведами. Сейчас у шведом своих проблем хватает. Неужели англичане? Еще и уводят следы в Вену?

Ну что ж, хотите шоу? Будет вам шоу. Скомкав записку, я подошел к Нартову, который с мрачным лицом пытался провернуть заклинивший механизм.

— Починить на месте сможешь? — тихо спросил я.

Он поднял на меня глаза, полные отчаяния.

— Починить? Петр Алексеевич, да тут все нутро менять надо! Цилиндр и поршень испорчены!

— Я не прошу тебя его чинить. Я прошу устроить представление.

Нартов удивленно посмотрел на меня.

— Андрей, сможешь заклинить выпускной клапан и пустить пар напрямую в цилиндр, в обход золотника? Плевать на износ, мне нужен грохот! Чтобы он молотил как бешеный, пока не развалится!

Его мозг инженера мгновенно заработал, просчитывая риски.

— Можно… — неуверенно протянул он. — Но это аварийный режим! Давление станет неуправляемым, он будет бить хаотично! Станина может не выдержать… он может просто взорваться!

— То, что надо, — кивнул я. — Именно это мне и нужно. Рискни. Сделай так, чтобы это выглядело страшно. И громко. И дай мне сигнал.

Вернувшись на помост, я поднял рупор. Толпа откровенно скучала, раздавались свистки и улюлюканье.

— А теперь, господа, — заорал я, — вы увидите то, чего не видел еще никто в Европе! Форсированный режим работы парового молота! Наш ответ на любую непредвиденную ситуацию!

Я поймал удивленный взгляд Петра. Он не понимал, что я задумал, но в его глазах мелькнуло доверие. В этот момент Нартов едва заметно кивнул.

— Давай! — заорал я ему.

Нартов дернул за рычаг, и машина содрогнулась, будто в припадке. Она забилась в конвульсиях. Из-под пробитой наспех заглушки с диким ревом вырвалась струя раскаленного пара, окутав молот клубящимся облаком. Станина заходила ходуном, плохо закрепленные гайки от вибрации начали откручиваться и со звоном падать на помост. Весь механизм затрясся в лихорадке, издавая оглушительный, вибрирующий шум, от которого, казалось, дрожала брусчатка. Боек молота, вместо плавного хода, начал наносить по наковальне серию коротких, яростных, сумасшедших ударов. Бум-бум-бум-бум! С каждым ударом из-под него вылетали не просто искры — целые снопы ослепительного огня, взмывавшие к небу, как фейерверк.

Хохочущая толпа в ужасе отшатнулась. Это было похоже не на работу механизма, а на извержение вулкана. Грохот, рев, пар, огонь. Машина, казалось, вот-вот разлетится на куски, но продолжала молотить с первобытной, неукротимой яростью. Федька, по моему знаку, с диким гиканьем принялся совать под этот огненный дождь болванки, которые молот расплющивал в лепешки за пару секунд.

Представление длилось не больше минуты. Нартов, выждав до последнего, сбросил давление. Машина, издав протяжный стон, замерла. На площадь опустилась оглушенная, звенящая тишина. А затем толпа взорвалась. Это был свист. Это был рев восхищения и первобытного страха. Они не поняли, что стали свидетелями агонии, а не демонстрации мощи. Они увидели неукротимого, яростного зверя, который, даже будучи ранен, становится лишь опаснее.

Опустив рупор, я выдохнул. Мы победили. Превратили диверсию в нашу грубую победу.

Молва о взбесившейся русской машине, которая от ранения лишь рассвирепела, стала главной темой для разговоров в Берлине, обрастая самыми дикими подробностями. Мы добились своего: нас снова боялись, но теперь к страху примешивалось неохотное восхищение. Удар еприятеля ушел в пустоту, а мы, воспользовавшись всеобщим ажиотажем, с новой силой развернули свою вербовочную сеть.

Лейбниц превратился в заинтригованного наблюдателя, пытающегося вписать увиденное в свою картину мира. На очередной встрече в Академии он привел ко мне Брейне. Мой данцигский натуралист буквально кипел от энтузиазма, видя, какой эффект наши технологии производят на консервативную прусскую публику.

— Генерал, они видят грохот и пар! — задыхался он от идей, пока мы шли по коридорам Академии. — Но я говорил с господином Шлютером, он в восхищении от ваших инженерных замыслов! А кое-кто намекнул мне, что вы готовы финансировать самые смелые проекты!

Я вежливо улыбался. Он был наш, оставалось лишь правильно направить его энергию.

— Вы говорите о Сибирской экспедиции, — продолжал он. — Это грандиозно! Описать целый новый мир! Но… — он замялся, — слова бессильны передать всю красоту и сложность творения. Чтобы мир поверил в наши открытия, их нужно показать. Нужны иллюстрации. Точные, живые, выполненные рукой гения.

— И у вас есть такой гений на примете? — спросил я, начиная понимать куда он клонит.

— Есть лишь один человек в Европе, способный на это! — выпалил Брейне. — Мария Сибилла Мериан! Ее работы о насекомых Суринама… это не просто рисунки, это откровение! Она рисует не мертвых бабочек на булавке, а их жизнь — от гусеницы до куколки! Если бы удалось привлечь ее… наш атлас стал бы величайшим научным трудом в истории!