Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Все мои планы по «охоте за головами» и шумной ярмарке технологий летели к чертям. Кому демонстрировать мощь империи, если к имперскому зверинцу и близко никого не подпускают? Снова устраивать конкурсы? Не думаю, что это снова прокатит.

В гнетущей атмосфере всеобщей изоляции самой потерянной фигурой выглядел Готфрид Лейбниц. Каждый день он являлся в наш лагерь с очередным официальным приглашением на бесконечно скучный прием, а в его глазах читались стыд и бессилие. Он привез в Ганновер «светил русской науки», поручился за нас своим именем, а в итоге его протеже держали в загоне, как чумных. Репутация, которую он выстраивал десятилетиями, трещала по швам. Курфюрст, по сути, демонстрировал всему двору, что мнение его придворного философа не стоит и ломаного гроша.

На третий день нашего почетного заточения Лейбниц ввалился в мой штабной фургон без стука, чего никогда себе не позволял, и сбросил на стол пачку свежих памфлетов из местной типографии. На одной из карикатур медведь в лаптях и с короной на голове пытался играть смычком на пушке.

— Они смеются над нами, генерал! — он с силой ударил по столу ладонью, и с его напудренного парика слетело облачко пыли. — Над вами, а значит, и надо мной! Так дальше продолжаться не может!

Прохаживаясь по тесному отсеку, отчего его тень металась по стальным стенам, он продолжал кипеть:

— Мой курфюрст ослеплен! Его уши забиты лондонской лестью. Ему нашептывают, что союз с вами — это клеймо, которое навсегда закроет ему путь на британский престол. После этого указа о престолонаследии, курфюрст мысленно примеряет английскую корону. Они хотят, чтобы вы уехали отсюда, оставив о себе память как о варваре!

Лейбниц посмотрел на меня. Его глаза горели холодным огнем праведного гнева.

— Мы должны сломать эту игру. Доказать им, что вы привезли идеи. Показать, что разум вашей Империи не менее грозен, чем грохот ваших машин.

Я ждал, понимая, куда он клонит. Вся эта вспышка — прелюдия.

— Я говорил с ректором университета, — его голос стал тише и деловитее. — И предлагаю организовать публичный диспут. Открытый, в главной аудитории. Ваши ученые против наших. Вернее, их. — Он замялся. — Мы вынесем спор на суд всей интеллектуальной элиты Ганновера. Пусть они сами решат, кто несет свет, а кто — тьму. И да, это рискованно, генерал. Очень рискованно. Они выставят своих лучших цепных псов. Но иного шанса прорвать их стену молчания у нас нет.

Процедив сквозь зубы согласие, курфюрст Георг бросил нас на арену. В его пустых глазах читался незамысловатый расчет: лучшего способа публично выпороть заезжих дикарей, а заодно и поставить на место своего слишком умного философа, он и придумать не мог. Он предвкушал зрелище. Для меня же этот диспут стал единственным шансом пробить брешь. И, честно говоря, мне было скучно здесь. Я ожидал большего от Европы.

Главная аудитория Ганноверского университета. На галерке, свешиваясь через перила, галдели набившиеся туда студенты; первые ряды занимали профессора в тяжелых, похожих на судейские, мантиях; аристократия, приехавшая поглазеть на представление, шелестела шелками и перешептывалась за веерами. Нас же усадили на сцене, как подсудимых, — прямо напротив скамьи местных светил, седовласых и уверенных в своем праве судить старцев.

Первым в бой пошел Андрей Нартов. Мой гений в простом дорожном камзоле казался здесь чужеродным, как железный гвоздь в резной шкатулке. С минуту он молча оглядывал зал, давая людям утихнуть. В наступившей тишине его голос прозвучал неожиданно чисто и весомо.

— Господа, — Остерман, стоявший чуть позади, тут же подхватил, переводя на немецкий, — вы ждете от меня рассказа о шестеренках и поршнях. Однако я буду говорить о справедливости.

По залу пронесся недоуменный ропот. Не обращая внимания, Нартов достал из мешка и положил на кафедру два колеса от телеги: одно — обычное, добротное, со ступицей под конкретную ось; второе — наше, игнатовское, с унифицированным подшипниковым узлом, еще и на резиноиде — небольшая модернизация.

— Вот два колеса, — он указал на первое. — Прекрасная, уникальная работа. Сломайся оно в пути, и обозу придется ждать три дня, пока деревенский мастер выточит новую ступицу. Если, конечно, найдет подходящее дерево и не будет пьян. А вот, — его палец переместился на второе, — наша работа. Скучная. Одинаковая. Сломайся оно, и любой солдат за пять минут поставит на его место другое из запаса. Обоз пойдет дальше.

Тяжелый взгляд Нартова обвел зал.

— Философия стандарта, которую мы исповедуем, — это о людях. О мире, где ценность человека определяется его способностью стать частью надежного механизма. Мир, где сын кузнеца, освоив меру, может делать детали для царских машин так же хорошо, как потомственный мастер. Это равенство, господа. Вы же об этом часто спорите?

— Ересь! — раздался с первого ряда скрипучий голос. Седой профессор теологии, похожий на иссохшего ворона, поднялся, опираясь на кафедру. — Вы проповедуете царство посредственности! Хотите лишить человека божественной искры, его уникальности, превратив в бездушный винтик!

— Я хочу, чтобы обоз дошел до цели, господин профессор, — спокойно парировал Нартов. Я не ожидал от Андрея такого умения держать себя на людях. Растет мой мастер, растет. — А Божья искра лучше горит в сытом солдате, а не в том, кто замерзает в грязи, ожидая, пока гений выточит ему уникальное колесо. Наша система освобождает гениев от рутины, чтобы они создавали новые системы, а не латали старые дыры.

Зал зашумел. Аргумент был логичным. Студенты на галерке одобрительно зашумели.

Затем настал мой черед. Выйдя к кафедре, я оказался под перекрестным огнем сотен взглядов — любопытных, враждебных, оценивающих. Для них я был «Мясником», чудовищем из страшных сказок. Что ж, пора показать им другое лицо.

— Господа, — начал я, и сухой, бесцветный голос Остермана понес мои слова в зал, — мой коллега говорил о деталях. Я же поговорю о машине в целом. О самой сложной из них — государстве.

Лекций я читать не стал. Вместо этого я просто рассказал, как мы работаем.

— Представьте паровую машину. Топка, где горит огонь, — это народ, его энергия. Котел, где эта энергия превращается в пар, — промышленность. Но чтобы машина работала, а не взорвалась, нужны клапаны для сброса лишнего давления — это законы. Нужны точные приборы, манометры — это донесения моих людей. И нужен инженер, который, глядя на приборы, постоянно регулирует подачу топлива и пара, чинит, смазывает, улучшает. Этот инженер — мой Государь, Император Петр.

— Механический Левиафан! — снова выкрикнул профессор теологии. — Государство без души и без Бога! Ваш император ставит себя на место Творца!

— Мой Император, в отличие от многих правителей, не ждет милостей от природы и не списывает голод на Божью кару, — я повернулся к нему. — Он строит каналы, чтобы накормить голодных. Он ставит насосы, чтобы осушить болота, где гнездится лихорадка. Если забота о своем народе — это тягаться с Творцом, то да, мой Государь виновен. Мы верим, что Бог дал человеку разум не для того, чтобы тот молился о чуде, а для того, чтобы творил его своими руками.

Зал молчал, ошеломленный такой кощунственной прагматикой. Надеюсь меня не объявят антихристом.

— Но ваша машина несет смерть! — подал голос другой оппонент, профессор права. — Ваши «стандарты» породили самое эффективное оружие для массового убийства! Как это согласуется с вашими речами о благе?

— Никак, — честно ответил я. — Любой инструмент опасен. Нож в руках хирурга спасает, в руках убийцы — губит. Разве это повод отказаться от ножей и вернуться к лечению подорожником? Не знаю, знакома ли вам эта аналогия. Чем сильнее инструмент, тем выше ответственность того, кто его держит. Именно поэтому мы строим и заводы, и школы. Мы хотим научить людей и точить детали, и думать. Ответственность — вот плата за силу.

Когда я закончил, на несколько секунд воцарилась тишина. А потом студенты на галерке взорвались аплодисментами. Им, молодым и жадным до дерзких идей, моя безжалостная, логичная картина мира пришлась по душе. Профессора хмурились, придворные были в шоке, лед тронулся. Нас засыпали вопросами. Битва была выиграна.