Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Лейбниц, сидевший в кресле арбитра, поднялся для витиеватой речи, в которой рассыпался в комплиментах обеим сторонам. Он восхитился «глубиной метафизических построений» ганноверских профессоров, но тут же отметил «свежесть и прагматическую мощь» русского подхода. Итог его речи был предсказуем — мы заранее его согласовали.

— Сегодня мы не увидели победителей и проигравших! — заключил он, воздев руки. — Мы стали свидетелями плодотворного столкновения двух великих школ мысли! Почетная ничья!

Зал вежливо захлопал. Формально честь двора была спасена. Однако все в этой аудитории поняли, кто на самом деле ушел с поля победителем. Мы заявили о себе как о силе, с которой придется считаться и на поле боя, и в споре идей.

Курфюрст Георг, присутствовавший на диспуте, был мрачнее грозовой тучи. Его план провалился. Русские варвары не осрамились, завоевали симпатии его собственной молодежи. Ему нужно было срочно возвращать игру на свое, привычное поле, где правила устанавливал он.

Вечером того же дня в наш лагерь прибыл гофмаршал. Его Светлость курфюрст, желая продемонстрировать «особое расположение» к высоким гостям, приглашал Его Императорское Величество и генерала Смирнова на большую королевскую охоту на кабана. Демонстрация превосходства в исконно аристократической забаве.

Это было немного напряжно. Приглашение на охоту раскололо наш лагерь. Швырнув на стол украшенный гербами пергамент, Петр расхохотался во все горло:

— На кабана, Смирнов! Готовь свой лучший ствол, поглядим, чего стоит твой «Шквал» против секача!

Его азарт был почти мальчишеским. Уставший от душных приемов и словесной эквилибристики, он рвался в лес, как зверь из клетки. И это при том, что охоту он на дух не переносил. Спорить с ним в такие моменты — все равно что пытаться голыми руками остановить лавину.

Я же, прочитав приглашение, почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой. Вечером на моем столе Андрей Ушаков развернул карту ганноверских лесов. Его палец обвел несколько точек — густые заросли, овраги, узкие просеки.

— Идеальные места для засады, — констатировал он своим ровным голосом. — Пересеченная местность, сотни стрелков, которых невозможно проконтролировать. Любой выстрел спишут на шальную пулю. Если они решатся, лучшего шанса у них не будет.

Я направился к Государю. Там была интересная сцена. Потея и жестикулируя, Меншиков расписывал государю все риски. Ушаков молча положил на стол карту с тремя жирными красными крестами — местами, идеальными для «несчастного случая». Не глядя на карту, Петр сосредоточенно чистил свой «Шквал».

— Я на охоту еду, господа, а не в бабью баню. Хватит кудахтать, — отрезал он. Разговор был окончен.

Он поедет. Вопреки всякой логике и инстинкту самосохранения. Это означало, что если нельзя отменить угрозу, нужно ее нейтрализовать. Решение оформилось неоднозначное. Нужна защита, броня. Не тяжелая, сковывающая движения кираса, а нечто иное. Гибкое, скрытое. Вторая кожа.

До охоты оставалось четыре дня. В ту же ночь наша передвижная мастерская ожила, превратившись в раскаленное, грохочущее сердце лагеря. Глухие, ритмичные удары парового молота будили спящих гвардейцев, а в отблесках горна метались тени моих людей. Проект получил простое кодовое название — «Вторая кожа».

— Никаких сплошных листов, Андрей, — объяснял я Нартову, набрасывая мелом эскиз прямо на полу. — Государь должен двигаться, стрелять, скакать на лошади. Нам нужна гибкость.

В основе идеи лежали простота и революционность одновременно. Жилет из толстой, промасленной бычьей кожи, на который по принципу рыбьей чешуи внахлест нашивались небольшие, чуть выпуклые стальные пластины. Каждая перекрывала соседнюю, не оставляя щелей, что давало гибкость и распределяло энергию удара по большей площади. Все упиралось в сталь — нужны были тонкие, но чрезвычайно прочные пластины. Здесь в дело пошла наша игнатовская легированная сталь. У молота встал Федька. Его фигура в кожаном фартуке, казалось, слилась с машиной, и раскаленные добела болванки под его ударами превращались в тонкие, звенящие пластины.

Однако остановить пулю — это полдела. Сам удар был куда страшнее. Физику я помнил слишком хорошо: тяжелая свинцовая пуля из мушкета XVIII века — медленная, но чудовищно мощная кувалда. Она не прошьет броню, зато удар такой силы сломает ребра и превратит внутренние органы в кашу. Требовался амортизатор, способный погасить эту энергию.

— Анна Борисовна, нужна ваша помощь, — обратился я к Морозовой, которая с любопытством наблюдала за работой. — Дело деликатное. Портняжное.

Я изложил ей идею. Ее ироничный взгляд сменился деловой хваткой.

— Конский волос, — заключила она, задумчиво потрогав одну из заготовок. — Плотный, упругий. Если его туго простегать между слоями грубого холста, получится отличная пружинящая прокладка.

Через час она уже командовала полковыми швеями. Их иглы мелькали, сшивая слои грубой ткани и конского волоса, создавая то, что должно было спасти жизнь Императора.

Нартов же корпел над самой тонкой частью — креплением. Он разработал систему на крошечных заклепках с широкими внутренними шляпками, чтобы те не рвали амортизирующую прокладку. Мы работали почти без сна. Мастерская превратилась в единый организм: Федька ковал, Нартов точил, швеи под руководством Анны шили, а я, как дирижер, сводил все это воедино.

За три дня, на грани человеческих возможностей, мы закончили. Готовый прототип лежал на верстаке — тяжелый, неказистый жилет, пахнущий кожей и металлом. Ничего героического. Просто надежная, грубая вещь, в которой была заключена вся мощь нашей инженерной мысли. В нем не было ни грамма красоты. Только функция.

Я подошел к жилету, провел пальцем по холодной стали. В этой неказистой груде кожи и металла решалась судьба Империи. И моя голова, если я просчитался хоть на долю дюйма. Выдержит ли? По расчетам — должна. Но между расчетами и реальностью всегда есть зазор, в который может просочиться смерть.

День испытаний выдался серым. На краю плаца, вдали от любопытных глаз, мы установили грубо сколоченный манекен, натянули на него старый мундир, а под него — наше детище. Чтобы хоть как-то оценить силу удара по внутренним органам, я велел поставить на грудь манекена глиняный горшок с водой. Простой и жестокий тест: треснет от гидроудара — значит, человеку внутри жилета пришел бы конец.

Отойдя на пятьдесят шагов, я почувствовал, как предательски взмокли ладони. В голове бился назойливый маятник: «А если просчитался? Если сталь хрупка? Если амортизатор не сработает?». Вскинув к плечу тяжелый, неуклюжий прусский мушкет, я поймал в прорезь прицела темное пятно на груди манекена и задержал дыхание.

Выстрел грохнул, больно ударив в плечо. Манекен дернулся, будто его лягнула лошадь. На миг показалось — глиняные черепки брызнули во все стороны.

Но когда едкий пороховой дым сдуло ветром, манекен все еще стоял. Целый.

Мы подошли. На коже жилета, в районе сердца, зияла уродливая дыра. Под ней — глубокая, рваная вмятина на стальной пластине. Она выдержала, но ее сорвало с двух заклепок, и она некрасиво топорщилась. Осторожно разрезав кожаную основу, я увидел, что подушка из конского волоса превратилась в спрессованный, плотный комок, приняв на себя всю силу удара. Горшок был цел. Ни единой трещинки.

— Сработало, — выдохнул Нартов, пар от его дыхания смешался с остатками порохового дыма.

— Сработало, — повторил я, расплываясь в улыбке. — Но на самом пределе.

На следующий день в главном шатре я демонстрировал жилет Государю. Петр вертел его в руках, с профессиональным интересом ощупывал отремонтированную вмятину, взвешивал на ладони.

— Добротная работа, генерал, — хмыкнул он. — Надежная. А попадание из «Шквала» выдержит?

— Нет, Государь, — честно ответил я. — Пуля «Шквала» его прошьет. Но от обычного свинца, с тридцати-сорока шагов, защитить должен. От шальной пули из-за кустов — спасет.

Петр задумчиво кивнул. А затем, к всеобщему ужасу, начал расстегивать свой темно-зеленый мундир. Скинув его на руки подскочившему денщику, он остался в одной белоснежной рубахе.