Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

— Слыхали, что Черехов сказал⁈ — крикнул прямо с коня Белый, успевший промочить горло. — Впереди — спасение. Здесь — смерть!

Полковник еще не знал, что фраза «Черехов сказал» скоро превратится в формулу спасения, в маяк надежды, способный поднять на ноги самых отчаявшихся.

* * *

Солнце, стоявшее в зените, безжалостно выжигало остатки влаги из измученных тел моих людей. Серо-желтая корка под копытами наших лошадей потрескивала под его натиском, лишь воздух дрожал над нагретой, как кухонная плита, поверхностью, искажая редкие силуэты мелких песчаных барханов и причудливых рыхлых каменьев с фрагментами слюды. Пыль, летевшая из-под копыт, оседала на лицах, пропитывала одежду, скрипела на зубах, усугубляя невыносимую жажду, которая с каждым часом становилась все сильнее. Кони шли понуро, опустив головы, их бока тяжело вздымались, а шерсть покрылась пятнами от засохшего пота. Люди молчали, сберегая силы и влагу, посасывали, как я приказал, кусочки сухой рыбы, изредка слышались короткие, обрывистые команды или негромкое ругательство. Наш отряд — двадцать шесть казаков, подхорунжий Богатыршин, проводник Мамаш и коллежский секретарь Волков — двигался вперед, словно пылинка, затерянная в бескрайнем, равнодушном пространстве.

Прошло уже трое суток с тех пор, как мы расстались с основной частью сотни, отправив ее с урядниками Зачетовым и Козиным восстановить силы, а заболевшего Рерберга подлечиться. Эти счастливцы, наверное, сейчас купаются в Арале или хлебают горячее варево, воссоединившись с отрядной повозкой, а мы все прем и прем вперед, нарезая круги, чтобы проложить дорогу полку Белого и следующим за ним эшелонам.

За это время пустыня успела показать свой нрав. Чуть не расправившись с усть-бузулукцами, они и нас здорово измотала. Родники пересыхали на глазах, колодцев попадалось все меньше и меньше. Хороших не было вообще. Запасы воды в бурдюках подходили к концу. Мы шли от рассвета до заката, надеясь на удачу. И вот проводник, ехавший чуть впереди на своем низкорослом казахском коне, поднял руку, подавая знак.

— Вашбродь! — обернулся он, обратившись ко мне, как научился у казаков. Его смуглое лицо, обветренное ветрами и выжженное солнцем, было непроницаемым. — Колодец! Шах-Сенем!

Словно электрический разряд прошел по рядам. Измученные кони оживились, казаки выпрямились в седлах, в глазах вспыхнула искра надежды. Одинокое, невзрачное углубление в земле, обложенное кое-как камнями, казалось самым желанным зрелищем на свете. Рядом с ним стояли два покосившихся деревянных столба с перекладиной — остатки журавля или ворота, над которым когда-то висело ведро.

Мы спешились. Тяжело ступая по земле после долгой езды, подвели коней. Они тут же потянулись к колодцу, фыркая и пытаясь дотянуться до спасительной влаги. Но вода была глубоко.

— Тихо! Тихо! — прервал я нетерпеливый гул. Жажда была всеобщей, но бросаться к воде бездумно — верх безрассудства в этих местах.

Пока казаки сдерживали коней, я обошел колодец. Каменистая земля была кем-то заметена, но я разглядел недавние следы от копыт. Мамаш подошел, присел, внимательно изучая отпечатки.

— Не торговцы, вашбродь, — его голос стал тише, настороженнее. — Хивинцы или туркмены. Быстрый отряд, не караван. Следов мало-мало для караван. Несколько дней назад здесь стоять.

Напряжение повисло в воздухе. Хивинцы. Враги. Что они могли здесь делать? Не ждали ли кого-то? Или, наоборот, что-то оставили?

— Муса! Возьми ведро с бактриана Волкова.

Денщик, быстроногий и исполнительный, мигом сбегал к верблюдам. Федор Исидорович, сидя в седле как на троне, уже разворачивал свои измерительные приборы, совершенно не обращая внимания на кипящие страсти вокруг колодца. Он был в своем мире, где главными проблемами были погрешность измерений и дебет источника, а не отравленная вода и враги.

Муса вернулся, неся с собой брезентовое складное ведро — одно из многих, что мы взяли для нужд квартирмистерской службы. Аккуратно, соблюдая осторожность, привязали к нему веревку и спустили в колодец. Удар о воду донесся снизу. Вытянули. Вода была мутной, привычно вонючей, в ней не плавало ничего подозрительного.

— Подведите коня, — приказал я. — Пусть он сначала попьет.

Крепкий казак подвел каурого коня к ведру. Жеребец, тяжело дыша, склонил голову, потянулся к воде. Секунда, другая… и он вдруг резко дернул головой, отпрянул от ведра, фыркнув с силой. Воротил морду, глаза округлились, ноздри раздулись. Попятился, словно увидел в воде что-то страшное.

— Ждать! — твердо сказал я, хотя жажда внутри буквально разрывала. Нужно было понять, что не так. Животное инстинктивно чувствует опасность.

— Петр, позвольте, — Волков наконец слез с верблюда и, держа в руках лорнет, подошел ко мне. Его лицо было озабоченным, но не из-за вражеских следов. — Согласно моим расчетам, основанным на изменении высоты солнца и магнитном склонении, мы находимся в точке с координатами…

Ученый потянул меня в сторону, к невысокому бархану, который скрыл нас от глаз казаков. В руке у Волкова был его кожаный тубус, в нем — наша самая подробная карта.

Мы поднялись на вершину, осматривая монотонный, бескрайний пейзаж. Волков аккуратно достал карту, развернул ее, приложил компас, сделал замеры. Его движения были точными, профессиональными. Он говорил тихо, указывая на тонкие линии, обозначения:

— Вот наше предполагаемое местоположение, согласно вчерашним расчетам… А вот, скорректированное сегодня… Расстояние до ближайшей точки на Урге… Возможности прохода…

Я слушал его вполуха, мой мозг работал над другой проблемой. Колодец. Что может быть в воде, что отпугнет животное, но не видно глазу? Яды? Некоторые яды не имеют запаха и вкуса, но животные их чуют. Или… что-то другое?

Вернулись к колодцу. Открывшаяся сцена заставила меня застыть. Двое казаков, молодого возраста, один из моего первоначального отряда, из 4-го Донского, второй из прибывшего пополнения, стояли на коленях у ведра, жадно лакая воду прямо из брезентового сосуда, помогая себе руками. Рядом стоял каурый, все так же воротящий морду от ведра, беспокойно переступая копытами.

— Что вы делаете, черт вас возьми⁈ — вырвалось у меня, несмотря на стремление к спокойствию. — Я же приказал ждать!

Казаки вздрогнули, подняли на меня мутные, покрасневшие от жажды глаза.

— Вашбродь… силы нет… Все рыба проклятущая, — просипел один.

— Думали, конь просто устал… — добавил второй, вытирая мокрые усы.

Злость обожгла меня, но я сдержался. Ругаться сейчас было бессмысленно. Нужно было действовать.

— Ведро! Подведите коня еще раз! — приказал я.

Подвели. Результат тот же — жеребец отпрыгнул, прядая ушами. А двое казаков, напившихся воды, уже заметно побледнели. Один из них вдруг резко согнулся пополам, издав странный звук. Его рвало. Другой задрожал, обхватил себя руками, будто ему стало холодно.

— Плохо… — пробормотал Муса, с тревогой глядя на товарищей.

— «Кошка»! — приказал я, обращаясь к одному из казаков. — Живо!

Казак принес увесистую приблуду с несколькими крючьями, привязанную к толстой веревке.

— Бросай в колодец! Цепляй, что там на дне!

Бросили. Первый раз — мимо. Пусто. Второй раз — почувствовался зацеп.

— Тяни! Все вместе!

Несколько казаков навалились на веревку. Шла туго. Что-то тяжелое, сопротивляющееся медленно поднималось из глубины. Мутная вода стекала с веревки и «кошки». Наконец, из жерла колодца показалось нечто. Коричневое, слизкое, спутавшееся в веревках.

Вытянули на поверхность. Запах ударил в ноздри. Сладковатый, гнилостный. На конце веревки висел… мертвый козел. Животное уже начало разлагаться, его мех слипся, глаза вытекли. Несчастное существо было явно брошено в колодец намеренно.

Меня передернуло. Колодец отравлен. Это была ловушка. Хивинцы или независимые туркмены.

Тем временем двое казаков, напившихся воды, уже лежали на земле. Их била дрожь, лица покрылись пятнами, их попеременно рвало. Они тяжело дышали, стонали.