Миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

— За какое дело? — спросил я тихо.

Гаврило долго, изучающе смотрел на меня.

— Узнаешь. Когда придет время. — Он повернулся, пошел обратно к бараку. Остановился, обернулся. — Спи, журналист. Завтра снова учеба. Может, научишься стрелять.

Он ушел. Я остался один.

Сидел на бревне, смотрел на его удаляющуюся спину. Худая фигура растворилась в тени бараков.

Подождал, встал с бревна, медленно пошел обратно к бараку. Ноги бесшумно ступали по земле, по сосновым иголкам.

Вошел внутрь. Барак спал. Храп, тяжелое дыхание, кто-то бормотал во сне.

Я лег на нары, накрылся одеялом. Закрыл глаза.

Сон не приходил. Я лежал с открытыми глазами, смотрел в темноту.

Я закрыл глаза, заставил себя дышать ровно, медленно. Техника усыпления. Успокоить разум, погрузиться в полусон, дать телу отдохнуть, но оставаться начеку.

Где-то далеко прокричал петух. Рассвет уже близко.

Глава 12

Ночной разговор

Проснулся я от резкого свистка. Громкий, пронзительный, разорвал утреннюю тишину. За окном еще темно, только на востоке забрезжил рассвет.

В бараке загремело. Курсанты вскакивали с нар, сонные, недовольные. Кто-то ругался вполголоса. Кто-то кашлял, Васко, наверное.

Я сел, накинул рубашку. Холодно. Утро в лесу не балует теплом.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Попович, в руке свисток.

— Подъем! Пять минут на сборы! Построение на плацу!

Он развернулся, ушел будить остальные бараки.

Я оделся быстро, но не слишком, не хотел выделяться. Остальные возились с портянками, застегивали рубахи, искали сапоги.

Вышли на плац. Свежий воздух, пахло росой и хвоей. Над соснами всходило солнце, бледное, неяркое. Курсанты выстроились в три шеренги. Я встал в конце.

Танкович вышел из штабного барака. Без пиджака, в одной рубахе, засученные рукава. Лицо свежее, отдохнувшее, спал хорошо, хотя и мало.

— Доброе утро! — крикнул он.

— Доброе утро, господин майор! — хором ответили курсанты.

— Вчера вы стреляли. Плохо стреляли, — Танкович прошелся вдоль строя. — Сегодня у нас холодное оружие. Нож, штык. Если револьвер откажет, если патроны кончатся, а противник близко, остается только нож.

Он остановился, повернулся к строю.

— Убить ножом труднее, чем выстрелить. Нужно подойти близко. Смотреть врагу в глаза. Чувствовать, как лезвие входит в тело. — Пауза. — Кто-нибудь из вас убивал ножом?

Тишина. Никто не ответил.

— Нет? — Танкович усмехнулся. — Хорошо. Значит, сегодня научитесь.

Он кивнул Поповичу. Тот подошел, неся деревянный ящик. Поставил на землю, открыл крышку.

Внутри лежали ножи. Длинные, с прямым клинком, обоюдоострые. Боевые, не кухонные. Сталь тусклая, без блеска. Рукояти деревянная, обмотанная кожаным ремнем. Еще тут имелись и штыки, к винтовкам Маузера, немецкие.

Танкович достал один нож, показал нам.

— Это нож для убийства. Не для резки хлеба, не для охоты. Для убийства человека. — Он провел пальцем вдоль лезвия, не касаясь. — Удар в сердце, смерть за секунды. Удар в печень, медленная мучительная смерть. Удар в горло, смерть быстрая, но много крови.

Он посмотрел на курсантов.

— Раздать ножи. Первая десятка выйти вперед!

Попович начал раздавать. Курсанты брали неуверенно, кто-то с любопытством разглядывал, кто-то морщился.

Принцип взял нож, взвесил в руке. Лицо спокойное, непроницаемое.

Трифко взял, кашлянул, чуть не уронил. Попович презрительно фыркнул.

Мне нож не дали, я стоял в стороне, как наблюдатель.

Танкович подозвал десятерых на середину плаца. Остальные отошли к краю, смотрели.

— Первое упражнение, — сказал Танкович. — Удар сверху вниз. Целимся в сердце. Противник перед вами, не защищается. Просто удар, сильный, точный. — Он показал движение. Рука поднялась над головой, нож зажат в кулаке, лезвие вниз. Резкий удар вниз, вперед. — Вот так. Повторяйте!

Десять человек подняли ножи, ударили в воздух. Неуклюже, неуверенно. Кто-то слишком широко размахнулся, кто-то держал нож неправильно.

— Еще раз! Сильнее!

Повторили. Лучше, но все равно плохо.

Танкович подошел к Принципу.

— Покажи еще раз.

Принцип поднял нож, ударил. Движение резкое, точное. Слабое, сил нет из-за чахотки, но техника правильная.

Танкович одобрительно кивнул.

— Видите? Вот так. Принцип уже понял. Остальные учитесь.

Они тренировались минут десять. Удары сверху, сбоку, снизу. Танкович показывал, как держать нож, как целиться, как вкладывать вес тела в удар.

Потом он велел принести чучело. Попович притащил мешок, набитый соломой, подвешенный на веревке к перекладине. Грубо сшитый, но похожий на человека, голова, руки, туловище.

— Теперь колите! — приказал Танкович. — По очереди! Бейте, как учил!

Первым пошел Велько. Размахнулся, ударил в грудь чучела. Нож вошел глубоко, застрял. Велько дернул, вытащил. Солома посыпалась.

Второй Младен. Ударил слабо, нож едва вошел. Танкович толкнул его в плечо.

— Сильнее! Будто убиваешь врага!

Младен повторил. Лучше, но все равно неуверенно.

Трифко подошел, ударил. Кашлянул, согнулся. Нож выпал из руки.

Танкович поднял, сунул обратно в ладонь Трифко.

— Еще раз. Не кашляй, бей.

Трифко ударил снова. На этот раз нож вошел в солому, но Трифко побледнел, отступил, утирая рот платком. Кровь.

Принцип подошел последним из первой десятки. Поднял нож, ударил точно, в сердце чучела. Слабо, но правильно. Вытащил без усилий, отошел.

Танкович кивнул.

— Вторая десятка!

Вторая группа подошла, повторила урок. Кто-то лучше, кто-то хуже.

Я стоял в стороне, смотрел. Запоминал. Кто уверенно держит нож, кто боится, кто наслаждается.

Танкович обернулся, посмотрел на меня.

— Соколов! Иди сюда!

Я подошел.

— Попробуй.

Попович протянул мне нож. Я взял. Тяжелый, холодный. Знакомый вес, когда-то я тренировался с кинжалами каждый день. Но это было восемьсот лет назад.

Я посмотрел на чучело. Солома, мешковина, веревка. Далеко не человек.

В прошлой жизни я убивал. Десятки раз. Сотни. Кинжалом, мечом, голыми руками. Быстро, чисто, без колебаний.

Я поднял нож. Неуклюже, слишком высоко. Нацелился на чучело. Рука дрожала, не сильно, но заметно.

Ударил.

Слабо. Нож вошел на вершок, застрял в мешковине. Я дернул, не смог вытащить. Дернул снова, только теперь вытащил.

Курсанты засмеялись.

— Эй журналист! — крикнул кто-то. — Я же говорил это не твое!

Танкович подошел, взял нож из моей руки.

— Держишь неправильно, Соколов. Лезвие должно быть параллельно земле, не вниз. — Он показал. — И бей от плеча, не от локтя.

Я кивнул.

— Попробуй еще раз.

Я взял нож, повторил. На этот раз чуть лучше, нож вошел глубже.

— Ничего, — сказал Танкович. — Привыкнешь. В первый раз всем трудно.

Он забрал нож, вернул в ящик.

— Отдыхать! Десять минут! Потом продолжим работу с чучелом!

Курсанты разошлись, кто-то сел на землю, кто-то закурил. Я отошел к краю плаца, сел на бревно.

Попович подошел, встал рядом.

— Ты правда боишься крови?

Я посмотрел на него.

— Да. Всегда боялся. С детства.

Он усмехнулся.

— Тогда зачем приехал? В лагерь боевиков?

— Чтобы понять вас. Написать правду. — Я сделал паузу. — Но не думал, что придется… Делать это. — Кивнул на чучело.

— Мы не заставляем. Ты просто наблюдатель. — Попович закурил папиросу. — Но знай, если придется защищаться, никто не спросит, боишься ты или нет. Или ты, или тебя.

Он отошел.

Я сидел, смотрел на чучело. Солома торчала из разрезов, мешковина порвана.

Перевел взгляд на Принципа. Он стоял один, в стороне, смотрел на нож в своей руке. Поворачивал, изучал лезвие. Лицо задумчивое.

Потом он поднял глаза, посмотрел на меня. Долго, изучающе.

Я выдержал взгляд, не отвел глаз.

Принцип медленно кивнул. Что бы это значило?