Миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

Попович кивнул мне.

— Иди ешь. После обеда метание бомб. Приходи смотреть.

Я кивнул, пошел к столовой.

Внутри длинные столы, скамьи. Человек пятнадцать уже сидели, ели из мисок. Густой суп, похожий на чорбу, мясо, картофель, лук. Пахло остро, аппетитно.

Я взял миску, хлеб, сел в конце стола. Рядом оказалось свободное место.

Через минуту рядом сел кто-то. Обернулся, это худой юноша из телеги. Тот, что кашлял.

Он поставил миску, сел. Лицо бледное, впалые щеки, глаза лихорадочно блестят. Кашлянул тихо, прикрыв рот платком. На ткани свежие пятна крови.

Чахотка. Давно. Месяцы, может, год. Долго не протянет.

Он посмотрел на меня.

— Вы тот русский. Корреспондент.

— Да. Александр Соколов.

— Трифко. Трифко Грабеж. Из Пале.

Он протянул руку. Я пожал. Рука сухая, горячая. Лихорадка.

— Приятно познакомиться, Трифко.

Он кивнул, начал есть. Медленно, без аппетита. Через несколько ложек отложил, кашлянул снова.

— Простите. Кашель замучил.

— Давно болеете?

— Полгода. Может, больше. — Он пожал плечами. — Врачи говорят, надо в горы, в санаторий. Но денег нет. Да и не нужно. Скоро все равно… — Он не закончил, но смысл ясен.

Я промолчал. Что сказать? Этот юноша знает, что умирает. И решил умереть за идею. Чтобы смерть имела смысл.

В Аламуте так же. Фидаи, больные, старые, те, кому нечего терять, их посылали на самые опасные задания. Они шли без страха. Потому что смерть уже пришла, просто еще не забрала.

— Вы правда напишете о нас? — спросил Трифко. — Для русских газет?

— Если разрешат. Хочу показать, что вы не бандиты. Что боретесь за свободу.

Глаза его загорелись.

— Да! Напишите! Напишите, что мы не террористы! Мы не убиваем ради убийства! Мы… — Он закашлялся, долго, мучительно. Утер рот. — Мы хотим жить свободно. На своей земле. Без австрийцев.

Я кивнул.

— Напишу.

Напротив сел еще один. Узнал его, тот самый, о котором думал на стрельбище.

Худой, лет девятнадцати, может, двадцати. Впалые щеки, острый подбородок, темные волосы. Глаза… В глазах что-то, что я видел раньше. Взгляд человека, который уже умер для мира. Он поставил миску, посмотрел на меня.

— Гаврило. Гаврило Принцип.

Голос тихий, но твердый. Не сказал фамилию сразу, потом добавил, как вызов.

— Александр Соколов. Журналист.

— Знаю. Слышал. — Он начал есть. Медленно, методично. — Видел, как ты стрелял.

Я промолчал.

— Плохо стрелял, — добавил Гаврило. — Очень плохо.

— Первый раз, — сказал я спокойно. — Никогда не держал оружия.

Гаврило усмехнулся. Холодно.

— Журналист, который никогда не держал оружия. И приехал в лагерь боевиков. — Он отложил ложку, посмотрел прямо в глаза. — Странно, не находишь?

Я выдержал взгляд.

— Хочу понять вас. Увидеть своими глазами.

— Понять, — повторил он. — Понять можно только одно. — Он снова взялся за ложку. — Мы готовы умереть. Вопрос, готов ли ты?

Трифко дернулся.

— Гаврило, не надо. Он же свой. Чирич сказал.

— Чирич много чего говорит, — буркнул Гаврило. — Но я верю только делам.

Он доел, встал, ушел, не попрощавшись.

Трифко вздохнул.

— Не обижайся. Он такой. Ни с кем не дружит. Только думает о деле.

Я кивнул.

— Понимаю.

Но внутри я уже понял.

Гаврило опасен. Не потому, что силен. Видел, как он ест, движения слабые, тело истощено. Чахотка и у него, наверное. Или что-то подобное.

Опасен, потому что видит. Интуиция. Чует фальшь. Не верит словам.

Он будет наблюдать за мной. Проверять. Ждать ошибки.

После обеда прошла новая тренировка. Метание бомб.

Все собрались на другой площадке, в стороне от лагеря. Открытое место, земля утрамбована. В центре яма, глубокая, обложенная камнями. Цель.

Капитан Попович стоял рядом с ящиком. Деревянный, на нем надпись мелом: «Учебные».

Он достал из ящика цилиндр. Деревянный, размером с кулак, обмотанный веревкой. Утяжеленный, внутри песок.

— Это макет бомбы системы Краля, — объяснил Попович громко. — Настоящие бомбы весят столько же. Научитесь бросать макеты, научитесь бросать боевые. — Он показал. — Держать так. Замахиваться от плеча. Бросать в цель. — Он размахнулся, метнул. Макет по дуге полетел, точно упал в яму. — Вот так.

Курсанты закивали.

— Первая пятерка! Велько, Душан, Младен, Васко, Богдан!

Пятеро вышли вперед. Каждому Попович дал макет.

— По очереди! Велько первый!

Велько, крепкий с шрамом, размахнулся, метнул. Сильно, далеко. Макет перелетел яму, ударился о камни за ней.

— Перебросил! — крикнул Попович. — Меньше силы, больше точности!

Душан метнул. Макет упал перед ямой.

— Слабо! Сильнее!

Теперь метнул Младен. Попал в яму, но чуть не промахнулся.

— Лучше! Еще!

Васко, худой, кашляющий, размахнулся, метнул. Рука слабая. Макет упал совсем недалеко.

Курсанты засмеялись.

Попович подошел, поднял макет.

— Слабак, — сказал он жестко. — С такими руками бомбу не кинешь. Убьешь себя.

Васко опустил голову.

Богдан метнул. Перебросил, как Велько.

Попович вздохнул.

— Ладно. Вторая пятерка!

Я стоял в стороне, смотрел. Запоминал.

Принцип метал третьим в следующей группе. Размахнулся, метнул. Слабо. Макет едва долетел до ямы, упал на краю.

Попович покачал головой.

— Принцип, ты слишком худой. Сил нет. Ешь больше.

Принцип промолчал. Сжал челюсти.

Попович обернулся, посмотрел на меня.

— Соколов! Иди сюда!

Я подошел.

— Попробуй. Интересно, журналист, как ты бросаешь.

Он протянул макет. Я взял. Тяжелый, грубый.

В Аламуте мы метали кинжалы, топоры, камни. Принцип тот же, расчет траектории, сила броска, точка выпуска. Память из прошлой жизни подсказывала, как держать, как метать, чтобы попасть.

Но я сейчас неумелый журналист.

Поэтому держу макет неправильно. Слишком низко. Замахиваюсь неуклюже, от локтя, а не от плеча.

Бросаю. Слабо. Макет летит по плоской дуге, падает на землю за несколько метров до ямы.

Смех. Громкий, издевательский.

— Журналист! — кричит кто-то. — Ручкой махай сильнее!

Попович усмехнулся.

— Ладно, Соколов. Видно, не твое. — Он забрал макет. — Иди, отдыхай. Ты здесь наблюдатель, не боец.

Я кивнул, отошел.

Внутри застыло холодное удовлетворение.

Попович окончательно уверен, что я слабак. Романтик. Неумелый.

Это хорошо.

Стоял в стороне, смотрел, как остальные метают. Запоминал, кто сильнее, кто точнее, кто боится.

Принцип бросал еще дважды. Оба раза слабо. Но упорно, без жалоб.

Этот не сдастся. Слабый, больной, но с железной волей. Такие опаснее всего. Потому что не боятся умереть.

К вечеру все устали. Курсанты разошлись по баракам, кто-то к костру. Ужин еще не скоро.

Я вернулся в свой барак, сел у окна.

На плацу несколько курсантов сидели у костра. Кто-то играл на гармошке. Грустная мелодия, сербская. О потерянной свободе, о борьбе, о смерти.

Принцип сидел один, в стороне. Смотрел в огонь. Неподвижный, как статуя.

Я отвернулся от окна. Лег на нары, закрыл глаза.

Первый день прошел. Маска держится. Попович уверен, что я слабак. Танкович тоже.

Но Принцип… Он сомневается. Наблюдает.

Ночью я проснулся резко, без причины. Глаза открылись сами, тело напряглось, готовое к опасности. Привычка из прошлой жизни, где сон мог стать последним, если не чуять вовремя угрозу.

Но опасности нет. Барак спал. Слышался храп, тяжелое дыхание, кто-то ворочался на скрипучих нарах. За стеной тишина. Лагерь погрузился в ночь.

Я лежал неподвижно, смотрел в потолок. Лунный свет пробивался сквозь единственное окно, рисовал бледные полосы на деревянных балках. Где-то далеко ухнула сова. Ветер шелестел в соснах.

Часа три ночи, не больше. Я определил по ощущениям, по положению луны за окном.

Сон не возвращался. Я знал, что не вернется. Слишком много мыслей.