Миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

Я тихо поднялся с нар. Половицы скрипнули под ногами, я замер, прислушался. Никто не проснулся. Накинул пиджак, вышел из барака.

Снаружи прохладно. Июньская ночь, воздух свежий, пахло смолой и влажной землей. Луна почти полная, висела над верхушками сосен, заливала лагерь серебристым светом.

Я стоял у двери барака, привыкая к темноте. Плац пустой. Костровище погасло, только тлели угли. Остальные бараки темные, спят. Только в одном, штабном, горел свет. Танкович еще работал.

Караульный у входа в лагерь дремал. Я видел его силуэт у дерева, голова склонилась на грудь. Плохая охрана. В Аламуте за такое жестко наказывали.

Я медленно пошел вдоль бараков, держась в тени. Моя давняя привычка, не показываться на открытом пространстве, использовать укрытия. Хотя здесь я не враг. Здесь я свой.

Но все равно я не верил никому.

Я обошел столовую, прошел мимо склада оружия. Дверь на замке, железном, массивном. Охраны нет. Значит, замок надежный, или Танкович считает, что в лагере воровать некому.

Подошел к краю лагеря. Здесь начинался лес, густой, темный. Сосны стояли стеной, лунный свет едва пробивался сквозь ветви. Пахло хвоей, сыростью, грибами.

Я остановился, прислонился спиной к стволу сосны. Смотрел на лагерь.

Что я делаю здесь?

Вопрос сам всплыл в голове. Честный, беспощадный.

Я нахожусь в логове террористов. Притворяюсь журналистом. Оцениваю, кто из этих мальчишек лучше подходит для убийства. Помогаю выбрать лучших. А что потом?

Я открыл глаза, посмотрел на штабной барак. Свет в окне. Танкович не спал.

Интересно, что он делает? Разрабатывает планы следующей операции? О том, кого убить, чтобы Австрия и Сербия столкнулись лбами?

Я отошел от дерева, медленно направился к штабному бараку. Тихо, бесшумно.

Ноги ступали мягко, перекатывались с пятки на носок. Я давно умел ходить так, чтобы не разбудить спящего врага.

Подошел к окну. Остановился в тени, прижался к стене. Слушал.

Голоса. Двое. Танкович и еще кто-то. Попович, наверное.

Я осторожно приблизил лицо к краю окна. Заглянул.

Внутри стол, карты на стене, две керосиновые лампы. Танкович сидел за столом, перед ним бумаги. Попович стоял напротив, руки за спиной.

Я слушал.

— … Принцип лучший, — говорил Танкович. Голос усталый, хриплый. — Фанатичный. Готов умереть. Но слабый физически. Чахотка его доест через год.

— Грабеж надежнее, — ответил Попович. — Крепкий. Стреляет неплохо.

— Но недостаточно злой, — возразил Танкович. — У него нет личной ненависти. Он романтик. Верит в идеи, а не в месть.

— Велько?

— Велько хорош. Сильный, злой, не боится. Но глуповат. Будет выполнять приказы, но сам ничего не придумает. Он исполнитель.

Молчание. Шорох бумаг. Танкович что-то записывал.

— А этот русский… — начал Попович. — Соколов. Зачем он здесь?

Я замер. Слушал еще внимательнее.

— Дмитриевич велел присмотреть, — сказал Танкович после паузы. — Говорит, Соколов может быть полезен.

— Полезен чем?

— Не знаю. Журналист. Может, для пропаганды. Может, для связи с Россией. Дмитриевич не объясняет мне всех своих замыслов.

— А я не верю ему, — сказал Попович твердо. — Слишком мягкий. Слишком… не наш. Видел, как стрелял? Как бросал бомбу? Слабак.

— Или прикидывается, — заметил Танкович.

Я напрягся. Ну-ка, ну-ка, что скажет Попович.

— Ты думаешь…?

— Не знаю, — Танкович вздохнул. — Может, слабак. Может, актер. Поэтому ты следишь за ним. Если что, доложишь. Если он шпион, разберемся.

— А если не шпион?

— Тогда используем. Дмитриевич не зря его сюда прислал. Значит, нужен.

Попович буркнул что-то неразборчивое.

— Ладно, — сказал Танкович. — Хватит на сегодня. Спать. Завтра продолжим обучение.

Я услышал скрип половиц, шаги. Попович шел к двери.

Я бесшумно отошел от окна, скользнул в тень между бараками. Замер, прижался к стене.

Дверь штабного барака открылась. Попович вышел, остановился на крыльце. Закурил папиросу, огонек спички осветил его лицо на мгновение. Острые черты, усы, настороженный взгляд.

Он постоял, докурил, бросил окурок, растоптал. Зевнул, пошел к своему бараку.

Я ждал, пока он не скрылся в двери. Потом ждал еще несколько минут. Убедился, что никого нет.

Вышел из тени, медленно пошел обратно к своему бараку.

Значит, Танкович сомневается. Попович уверен, что я слабак, но тоже не доверяет. Будет следить.

Хорошо. Пусть следит. Пусть видит, что я неумелый романтик. Пусть уверится.

Я дошел до своего барака, остановился у двери. Не входил. Повернулся, посмотрел на лагерь.

Все спало. Караул дремал. Костровище тлело. Только в штабном бараке еще горел свет, Танкович еще не лег.

Планирует. Готовится. К чему?

Я не знал. Еще не знал. Дмитриевич ничего не сказал. Но я чувствовал, будет что-то большое. То, что изменит все.

Покушение. На кого? На австрийского чиновника? На губернатора? На офицера?

Нет. Слишком много внимания, слишком тщательная подготовка. Это не просто убийство местного начальника.

Должно быть нечто большее.

Я повернулся, пошел к краю лагеря, туда, где начинался лес. Не хотелось возвращаться в душный барак. Хотелось побыть одному, подумать.

Дошел до поваленного дерева на краю поляны. Старая сосна, упавшая зимой, наверное. Ствол толстый, покрытый мхом. Сел на него, смотрел на звезды.

Небо чистое, усыпанное звездами. Млечный Путь тянулся белой полосой. Луна светила ярко, почти как днем.

В Аламуте мы часто смотрели на звезды. Учитель Ибрагим говорил: «Звезды вечны. Империи падут, династии исчезнут, а звезды останутся. Мы пыль под их светом. Но пыль, которая может изменить судьбу мира».

Пыль, которая может изменить судьбу мира.

Это о нас, ассасинах. Мы никто. Но наши действия все.

Я услышал шаги за спиной. Тихие, осторожные. Кто-то подошел сзади.

Я не обернулся. Не показал, что услышал. Сидел неподвижно, смотрел на звезды.

Шаги остановились в нескольких шагах сзади.

— Не спится? — спросил голос.

Тихий, молодой. Я узнал. Принцип.

Я медленно повернул голову.

Гаврило стоял в тени сосны, руки в карманах. Худой силуэт, лицо бледное в лунном свете. Смотрел на меня.

— Да, — ответил я спокойно. — Думал.

— О чем?

Я помолчал. Потом сказал честно:

— О вас. О том, что увидел сегодня.

Гаврило вышел из тени, медленно подошел. Сел рядом на бревно, не близко, на расстоянии метра. Кашлянул тихо, прикрыл рот рукой. Я слышал хрип в груди. Чахотка.

— И что ты увидел? — спросил он, глядя на звезды.

— Видел, что вы готовы умереть, — сказал я. — Все. Ты, Трифко, Велько, остальные. Готовы на все.

— А ты?

Вопрос прямой, резкий.

Я посмотрел на него. Гаврило смотрел в ответ. Глаза темные, непроницаемые, но в них вызов.

— Я? — повторил я. — Не знаю. Честно не знаю.

— Прямой ответ, — кивнул Гаврило. — Лучше, чем обман во спасение.

Мы сидели молча. Слушали лес. Где-то вдали выл волк. Ветер шелестел в ветвях.

— Ты боишься оружия, — сказал Гаврило негромко. — Видел, как ты стрелял. Как бросал бомбу. Неумело. Ты боишься.

Я промолчал. Хорошо, что он так думает.

— Но ты не боишься нас, — добавил Гаврило. — Ты смотришь на нас спокойно. Как… — Он помолчал, подбирая слова. — Как судья. Оцениваешь. Кто годится, кто нет.

Я замер внутри. Осторожно.

Он видит. Слишком много видит.

— Я журналист, — сказал я ровно. — Наблюдаю. Запоминаю. Чтобы написать.

— Может быть, — Гаврило усмехнулся. — А может, ты здесь за другим.

Он встал, посмотрел на меня сверху вниз.

— Знаешь, что такое настоящая храбрость? — спросил он.

— Что это?

— Знать, что умрешь, и все равно идти. — Он кашлянул снова. — Это принять смерть, как старого друга. Не бояться ее. Не искать, но и не бежать.

Я слушал молча.

— Я умру, — сказал Гаврило просто, без пафоса. — Скоро. Чахотка не лечится. Может, год, может, меньше. — Он посмотрел на звезды. — Но я хочу, чтобы моя смерть имела смысл. Чтобы я умер не в постели, кашляя кровью, а на ногах. За дело.