Лакей только потряс головой. Головой, уже хорошо. В прошлый раз он весь трясся. Вроде, поотошел.
— Показывай, куда сесть, — кивнул я в глубь.
— Так, на лавку, а больше некуда.
На лавку, так на лавку. И впрямь, больше-то ничего нет. Но хоть стол есть, на котором можно разложить свою походную «канцелярию».
— Вопросов у меня много к тебе, друг мой Яков, — улыбнулся я.
— Так, барин, я в прошлый раз вам все рассказал, — вытаращился лакей.
— Да ну? Ты даже мне не сказал — как тебя звать. Вроде, по возрасту ты уже не молодой, положено по отчеству именоваться.
— Какое отчество? — снова затряс головой Яков. — Отродясь меня по отчеству не звали. Когда барин из деревни меня в дворню взял, Яшкой звал, а потом я уже и Яковом стал. Я ж, почитай, при господах Петраковых почти пятьдесят пять лет служил, да при господине генерале четыре.
С грехом пополам установил, что по имени-отчеству старик Яков Абросимович, а фамилия у него Ивачев, по названию деревни, в которой он жил и имения хозяев, где он служил. И от роду семьдесят лет. То, что крестьянин и православный, можно не спрашивать.
— Интересует меня Яков Абросимович камердинер, что у господина генерала служил. Что за человек, откуда взялся? Ты же мне говорил, что барин в деревне жил. Кто камердинера на службу брал? Звать, говоришь, его Никитой, а фамилия у него Малинин?
Яков мне фамилию камердинера не называл, я наугад брякнул. Верно, по ассоциации с фамилией покойного генерала. Калинка-малинка.
— Нет, Мещеряков его фамилия, а отчество Николаевич.
— Ага, Мещеряков. Среднего роста, светловолосый, особых примет не имеет.
— Есть примета. У него на ладони — на правой руке, шрам. Такой, словно по ладони топором рубанули.
— Топором или саблей? — насторожился я.
— Не могу знать. Я ж на войне не был, не знаю, как сабля рубит, а как топором по ладони саданут — видел как-то.
— Мещеряков не говорил — он из каких будет? Из крестьян здешних? Или приезжий? И кто он? Из мещан, из отставных военных?
— Приезжий он, — твердо ответил Яков. — А вот откуда — не могу знать. И не из простых он, фанаберии много. Я его как-то Никиткой назвал — молодой же совсем, ладно, если ему тридцать или тридцать пять, так он меня в сторону отвел, за пуговку взял и сказал — мол, Никиткой ты собачку свою зови, а меня Никитой зови, радуйся, что Никитой Николаевичем не заставляю звать.
Значит, скорее всего, Мещеряков из офицеров будет. Офицер нанялся в камердинеры? Ха-ха, три раза. Внедрился в окружение генерала, это ладно, но для шпиона негоден. Зачем было показывать старику, что он выше по положению?
— Что еще про него сказать сможешь? — настаивал я.
— Так что я скажу? Я Никиту и видел-то пару раз. Я же вам в говорил — я тут, в городе, за домом следил, в Ивачево наезжал редко.
— Фанаберии много, но в камердинерах служил. Как это так? У личного слуги всякие дела есть, обязанности. Как он с фанаберией прислуживал?
— Так какие у Никиты Николаевича обязанности-то? Одевался генерал всегда сам, на стол ему Танька накрывала — кухарка наша. Полы девки деревенские мыли, они же стирали, платье у господина генерала чистили. Только и делов-то было, что его превосходительство покойного на речку отвести, удочки поднести, ведерко, а потом рыбу обратно притащить. Вроде, сапоги он еще генералу чистил, но врать не стану.
Сапоги чистить камердинер обязан. Но офицеры сапоги чистить умеют, денщики при них не всегда бывают.
Но это детали.
— Так как он у барина-то на службе оказался?
— А я и не знаю, — пожал плечами Яков. — Я в Ивачево приехал, почту привез, а Никита уже там. Господин генерал говорит — вот, мол, будет заместо Ивана.
— А Иван — это прежний камердинер, который из солдат?
— Почему из солдат? Иван из крестьян был, из Псковской губернии. Так он письмо получил — вроде, умер у него кто-то, деньги оставил — двести рублей. Он расчет взял и уехал.
— Откуда такие сведения? — заинтересовался я.
— Так он сам и сказал. Иван из Ивачева сначала сюда заехал, вещи забрать. Он и сказал — мол, генерал платил хорошо — десять рублей в месяц, но двести рублей — надолго хватит. Я ему — глупый ты, деньги-то кончатся, а дальше-то что? При генерале-то и крыша над головой есть, и кормят досыта, да еще и жалованье. А он только рукой махнул — мол, уезжаю.
— А когда уехал?
— Так почитай, за день, а может за два до того, как Никита Николаевич появился.
Ишь, как оно случилось. Совпадение?
— Иван не выглядел напуганным или удивленным?
— Да кто его знает? — пожал плечами Яков. — Я ж на него особо-то не смотрел. Почта пришла, я к генералу-то и поехал. Там я с Никитой и познакомился.
Ничего-то не знает. Или знает, но говорить не хочет.
— Говоришь, генерал приехал вместе с Никитой, а тебя во флигель послали, — решил уточнить я. — И ничего ты не видел, и не слышал?
— Ага, именно так.
— А на чем они приехали?
— Так верно, на карете почтовой. Больше-то не на чем. Да, в карете. Генерала до самого дома подвезли.
Недоговаривает. Ладно.
Итак, у нас имеется подозреваемый. Никита Николаевич Мещеряков, бывший офицер, имеющий ранение.
Конечно, он может оказаться и не Никитой, и не Мещеряковым, и не бывшим офицером. И шрам мог получить совсем иным способом. Но, примета хорошая.
Допустим, у Мещерякова имеется причина убить отставного генерала. Почему так странно? Повесить решил? Почему не предложил генералу застрелиться? Или просто — пришел, застрелил и уехал? Ищи его потом.
Но Мещеряков пожелал повесить генерала, да еще и устроить ему гражданскую казнь. Что такого совершил генерал?
Как Никита оказался в Ивачеве? Допустим, приехал из Питера. Дорога есть, почтовые кареты ходят. Имеется постоялый двор.
Приехал, сориентировался в ситуации, решил наняться на службу, а чтобы убрать бывшего камердинера, одарил того деньгами, сочинил историю. Через месяц повез генерала в Череповец. Зачем было ждать? Зачем все так усложнять? Не проще ли было генерала повесить в деревне? Сучков в лесу хватает, а урядник бы точно все списал на самоубийство. Может, я бы посмотрел материал в канцелярии исправника, а может и нет. А если и посмотрел бы — ну, что такого? Положено офицерам да генералам стреляться, но и так бывает, что вешаются или режутся. Майборода, который выдал властям Пестеля, дослужился до чина полковника, потом зарезался. А Калиновский повесился.
Но генерал не повесился, а его повесили. Такую штуку одному сделать сложно. Напарник нужен. И девочка в Подмонастырской слободе видела двух мужиков.
— Яков, а кто еще был?
— Где?
Хотелось ответить — где, но сдержался. Прикидывается старый хрен. Взял себя в руки, уточнил свой вопрос:
— Кто еще приехал вместе с Никитой Мещеряковым и генералом?
— Никого больше не было. На карете почтовой приехали, вышли и в дом пошли. Вот вам крест! — выпалил Яков и судорожно закрестился.
Очень не люблю пугать, а придется.
— Яков, ты в тюрьму хочешь на старости лет? Или на каторгу? Я знаю, что генерала убивали два человека. Один — это Никита Мещеряков. А кто второй? Ты?
Глава 14
Если…
Из городской усадьбы покойного Калиновского я уходил донельзя раздосадованный. Как только принялся допытываться о втором потенциальном убийце, старый лакей, что называется, «пошел в отказ». Уперся рогом, увещевания не действовали. Стоял на своем, словно английский шпион в русской контрразведке. Мол, приехал барин с камердинером, больше никого не было, вот и весь сказ. А коли его благородие хочет его в тюрьму посадить — на то его, то есть, моя воля. Но на святом Евангелии готов поклясться — ничего не видел, ничего не слышал.
И что тут поделать? Не тащить же на самом деле старика в тюрьму. Потащил бы, но не придумал, за что. Нет даже намека на соучастие, на недоносительство. За то, что именует благородием вместо высокого благородия, за это в тюрьму не сажают.
