Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

— Петр, оставь нас. Я бы хотел поговорить с юношей о вещах духовных. Твое светское присутствие будет лишь мешать.

Оболенский дернулся, — на его лице мелькнуло явное недовольство. Однако взгляд дяди был непреклонен. Поколебавшись мгновение, князь поднялся.

— Как будет угодно, ваше высокопреподобие.

Он бросил на меня быстрый, предостерегающий взгляд, в котором читалось все то же: «Не умничай!». Дверь за ним тихо закрылась. Удаляющиеся шаги по каменному полу коридора прозвучали, как обратный отсчет.

Когда последний шаг затих в коридоре, наступившая тишина оглушила. Вместе со звуком шагов исчезла и невидимая опора, на которую я опирался все это время.

Кажется, вежливая беседа окончилась. Начинается проверка на лояльность, на наличие «души» и, наверное, — на управляемость.

Сейчас здесь решается судьба моего дерзкого, еще не рожденного плана. И цена ошибки будет неизмеримо выше, чем сломанный резец или испорченный камень.

Архимандрит не стал ходить кругами. Едва затихли шаги князя, он сцепил на столешнице тонкие пальцы. Свет из высокого окна выхватывал из полумрака только руки да пронзительные, немигающие глаза. В этот миг ряса священника словно испарилась: передо мной сидел политик, государственный муж, привыкший ковать человеческие души.

— Твой талант, сын мой, — его голос утратил всякую мягкость, — это не твоя заслуга. Это дар Божий. Искра, которую Господь вложил в твою душу, когда ты был еще в утробе матери. Он выбрал тебя, простого мальчика, чтобы через твои руки явить миру красоту и напомнить сильным мира сего о добродетели. Но с того, кому много дано, и спросится вдвойне. Ты — лишь инструмент в руках Его. Не более.

«Инструмент в руках Его». Внутри меня поднялась горькая усмешка. Инструмент? Скажите это моим рукам, до сих пор ноющим после недель адской работы. Моим глазам, горевшим от напряжения. Он брал мой труд и заворачивал все это в благостную обертку божественного промысла, чтобы преподнести в дар самому себе. Я бы принял эту фразу нормально и даже согласился бы отчасти, если бы не взгляд священника, который явно хотел меня придавить.

Я опустил голову, чувствуя, как к лицу приливает кровь. Хотелось до хруста сжать кулаки, но я заставил себя расслабить пальцы, лежавшие на коленях. Холодная ярость требовала выхода, но я загнал ее глубже, под маску покорности. Пусть видит испуганного мальчика.

Мое молчание он, видимо, истолковал как знак должного потрясения и продолжил, усиливая нажим. Мою душу словно поместили под пресс. Каждое его слово — новый поворот винта, с хрустом увеличивающий давление.

— Но любой великий дар — это и великое искушение. Ангел света, сын мой, был самым одаренным из всех созданий Господа. И именно гордыня за свой свет низвергла его в бездну. Помнишь ли ты его участь? Дьявол не приходит с рогами и запахом серы. Он приходит с шепотом: «Ты — лучший. Ты достоин большего». Вот его истинный облик. И он уже нашептывает тебе, не так ли? Говорит о славе, о деньгах… Без духовного наставника, без смирения, твой дар сожжет тебя изнутри и погубит твою бессмертную душу.

Все-таки я оказался прав, он собирался манипулировать мной.

Он не обесценивал мой труд — он объявлял его опасным, почти дьявольским. Вешал на мой талант ценник и тут же предупреждал, что платить по этому счету придется вечными муками. Блестящая манипуляция. Он хотел, чтобы я «потек», принял нужную ему форму под гнетом страха.

Я видел его игру насквозь. Он не душу мою спасал — он загонял зверя в стойло. Надевал на меня самый надежный ошейник — ошейник страха перед божественной карой, заставляя меня самого, добровольно, протянуть ему поводок.

Наконец, он нанес последний, решающий удар, снова смягчив голос и добавив в него почти отеческие нотки.

— Но Господь милостив. Видя твою опасность, Он послал тебе спасение в лице твоего покровителя. Князь Петр — человек светский, порой легкомысленный, но душа у него благородная и верная престолу. Через него Промысел Божий направит твой талант на истинную службу — службу Царю и Отечеству. Твое дело — смиренно служить ему, отсекая всякую гордыню. И через него ты будешь служить Богу. Любая мысль о своеволии, любая попытка возвысить себя — это грех, который мгновенно отдалит тебя от благодати и вернет во тьму, из которой тебя вывели.

Все ясно. Вот оно. Финальный аккорд. В самых изысканных выражениях мне только что объяснили мое место. Я — собственность. Мой талант — не мой. Моя работа — служение. Мой покровитель — наместник Бога на земле. Моя золотая клетка — спасение для души. Любая мысль о свободе — прямой путь в ад.

Я медленно поднял голову. Бушующий внутри огонь не должен был отразиться на лице. Нужно было дать ему то, чего он ждал. Нужно было завершить этот спектакль.

Я включил «Гришку»: напуганного, раздавленного мальчишку. Губы пришлось заставить дрогнуть, голосу — придать трепет кающегося грешника. Каждая мышца на лице протестовала против унизительной роли, но этот спектакль, дававшийся с таким трудом, я довел до конца.

— Благодарю за наставление, отче, — прошептал я, снова утыкаясь взглядом в пол. — Я… я не думал об этом. Буду молить Бога, чтобы он дал мне сил и разумения… служить верой и правдой моему благодетелю, князю, и через него… всему Отечеству.

Наживка была проглочена. Я почти физически ощутил, как натянулась леска. Он был уверен, что поймал рыбу, не догадываясь, что сам только что угодил на крючок. Увидев то, что хотел — талантливого, но простодушного дикаря, которого легко контролировать, — он остался доволен своей работой. Моя покорность стала для него лучшим подтверждением его собственной силы.

— Иди с миром, сын мой, — произнес он уже совсем другим, потеплевшим тоном. — И помни мои слова. Смирение — лучшая оправа для таланта. И еще… Не забывай ходить в церковь.

Аудиенция окончилась. Когда за мной закрылась тяжелая дубовая дверь кельи, я выдохнул так, словно вынырнул на поверхность из-под толщи воды. В коридоре нетерпеливо расхаживал Оболенский. Увидев мое лицо — а я постарался сохранить на нем выражение благоговейного оцепенения, — он заметно расслабился.

Обратный путь прошел в молчании. Снова оказавшись в экипаже, князь заметно расслабился, и на смену напряжению пришла его обычная вальяжность. Он откинулся на мягкую спинку сиденья. Он выиграл. Теперь я был его собственностью, его богоугодным проектом. И любой юноша именно так и чувствовал бы себя, впитывая наставления архимандрита — вещь князя, его слуга.

— Ну вот и славно, — нарушил Оболенский тишину. — Дядя тобой доволен. Сказал, что душа у тебя чистая, хоть и неотесанная. Считай, получил благословение на труды праведные.

Он усмехнулся, довольный своим каламбуром. Я молчал. Глядя на его самодовольное лицо, я ощутил, как внутри что-то меняется. Я могу выложить перед ними душу, вывернуть наизнанку свой мозг, подарить им технологии, которых они не видели и во сне. И что в итоге?

«Душа у тебя чистая, хоть и неотесанная». Они похлопают меня по плечу, кинут еще один кошель с золотом и отправят обратно в клетку — точить им новые игрушки. Равного? Да они в зеркале не всегда ровню себе видят, что уж говорить обо мне.

Разговор с этим старым интриганом убедил меня окончательно: они никогда, ни при каких обстоятельствах, не увидят во мне партнера. Только инструмент. Удобную игрушку. Талантливого дикаря, которого нужно направлять и использовать.

Мне кажется, хватит играть по их правилам.

Как заставить человека добровольно выпустить из рук курицу, несущую золотые яйца? Очень просто. Нужно убедить его, что внутри каждого яйца — крошечный заряд пороха, и никто не знает, когда он рванет.

Именно в этот момент, когда в голове выковывался новый план, карету тряхнуло на повороте. Я очнулся от своих мыслей и понял, что мы не сворачиваем к Миллионной, ко дворцу князя. Экипаж катил прямо, в сторону загородных трактов, прочь из города.

Мне стало тревожно. Утренние лучи солнца осветили внутренне убранство кареты. Князь задумчиво рассматривал свои руки, унизанные дорогими, но безвкусными украшениями.