Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Тут же, словно по команде невидимого дирижера, ожили две молодые фрейлины, до этого тихо сидевшие на диванчике у окна.

— Ах, князь, и вправду! — защебетала одна, картинно взмахивая ресницами. — Прогуляйтесь непременно! Воздух сегодня просто божественный!

— Мы с удовольствием составим вам компанию! — подхватила вторая, уже поднимаясь и с шелестом расправляя складки своего шелкового платья.

Их отрепетированная живость, синхронные движения, фальшивые улыбки — вся эта постановка была настолько очевидной, что Оболенский, пойманный в изящную ловушку, понял, что любое возражение лишь усугубит его унижение. Бросив на меня быстрый и предупреждения взгляд, в котором читалось: «Только попробуй!», он снова поклонился, уже не так грациозно, а как-то дергано, и, развернувшись на каблуках, ретировался в сопровождении щебечущего конвоя.

Дверь за ними закрылась с мягким щелчком, отрезая меня от всего остального мира. Церемониймейстер и оставшиеся придворные бесшумно испарились, словно растворились в солнечном свете. Я остался один на один с ней. План Оболенского контролировать каждый мой вздох провалился. Поводок был оборван. Теперь все зависело только от меня.

Несколько мгновений императрица смотрела на закрывшуюся дверь, словно провожая взглядом и князя, и собственные мысли. Затем, плавно и по-деловому, она поднялась.

— Пройдемтесь, мастер Григорий, — произнесла она, в ее голосе впервые прозвучали почти человеческие, а не повелительные нотки. — Утро действительно сегодня выдалось на редкость ясное.

Она направилась к открытым высоким стеклянным дверям, ведущим в парк, и я последовал за ней. Мы вышли на террасу. В лицо ударил чистый, прохладный воздух, пахнущий влажной землей.

Парк был великолепен в своей строгой красоте: идеально ровные дорожки, посыпанные красным песком, геометрически точно подстриженные деревья. Все здесь, как и во дворце, подчинялось единой, непреклонной воле. Мы шли по центральной аллее к озеру. За нами на почтительном расстоянии, шагах в двадцати, следовала молоденькая фрейлина с серьезным лицом — безмолвная тень, гарант соблюдения этикета.

— Вы не похожи на ремесленника, мастер Григорий, — нарушила молчание императрица, не глядя на меня, а устремив взгляд на серебристую гладь озера. — Я заметила это еще в салоне. Я видела многих. В вас нет ни испуганного раболепия простолюдина, ни той неуклюжей дерзости, с которой выскочки пытаются скрыть свою неуверенность. Когда я смотрела на вас, ваш взгляд скользнул на вашу работу, на письменный прибор. Словно вы проверяли, как он себя здесь чувствует. Это было… любопытно. Вы держитесь спокойно. Где вы учились этому?

Вот он, тот самый жест. Мой бессознательный профессиональный рефлекс. Вопрос был почти интимным. Ловушка? Любой ответ прозвучал бы фальшиво. Нужно удивить ее.

— Моими учителями были мои творения, Ваше Императорское Величество, — ответил я после небольшой, осмысленной паузы. — Камень не терпит суеты. Металл не прощает дрогнувшей руки. Они требуют от мастера внутреннего спокойствия, иначе не откроют свою душу. Я учился у них достоинству.

Она остановилась и посмотрела на меня с живым, неподдельным интересом. Легкая, почти незаметная улыбка тронула уголки ее губ. Мы подошли к небольшой беседке-ротонде на берегу озера. Внутри уже был накрыт стол: дымящийся горячий шоколад в тонких фарфоровых чашках, свежие, еще теплые булочки, ваза с осенними фруктами. Жестом она пригласила меня сесть — неслыханное нарушение всех придворных канонов. Я присел на краешек жесткого стула, чувствуя себя самозванцем. В одной этой фарфоровой чашке — месячный доход сотни Поликарповых. А в булочке — неделя жизни целой семьи. Сюрреализм.

Она налила шоколад в обе чашки. Аромат был густым и пьянящим. Давненько я чего-то такого вкусного не пробовал. Несколько минут мы молчали.

— Мне сообщили, — отставив чашку, продолжила она, и в голосе ее зазвучал металл, — что князь Оболенский «выкупил» вас у прежнего мастера. В каком именно статусе вы сейчас находитесь?

Не удивлен ее осведомленностью. С другоц стороны — она перешла к главному.

— Князь был щедр, Ваше Величество, — осторожно начал я. — Он заплатил моему… родичу, чтобы тот отпустил меня со службы. Теперь я работаю на него.

— «Отпустил со службы», — она повторила мои слова, и ее голос стал ниже. — Это важная деталь. Вы ведь понимаете, мастер, что по законам Империи вольный человек не может быть куплен или продан? Подмастерье, даже из податного сословия, — это не крепостной. Его договор можно расторгнуть, можно компенсировать мастеру затраты на обучение. Но «купить» его, как вещь, — нельзя. Вы свободный человек, Григорий. И не являетесь холопом князя.

Ее слова взорвали мое сознание. Шок. Отрицание. И тут же — обжигающий, яростный стыд. Свободен… Вот вбилась в мой ум дата 1861 года — про манифест об отмене крепостного права и все, я даже не думал, что волен. При этом и полностью рабом я себя не чустввал. Неужели это рефлексы тела и слабость Гришки помутила мой разум? А ведь мне и в голову не приходило, что я абсолютно свободен. Нет, у меня проскальзывали мысли, что я должен князю, ведь за меня «заплатили». Вот она, косность мышления. Нужно срочно перетрясти мозги, чтобы восстановить свой разум.

Все это время я был свободен, а вел себя как раб, покорно сидя в клетке. Я, Анатолий Звягинцев, сам позволил этому хлыщу Оболенскому обмануть себя, поверив в его право собственности. Гнев на князя был почти физическим, хотелось сжать кулаки до хруста костей. Сделав медленный вдох, я склонил голову, пряча бурю в глазах.

— Такой талант не должен находиться в двусмысленном, зависимом положении, — продолжила Мария Федоровна, словно вынося вердикт. — Это вредит и искусству, и душе. Я поговорю с князем. Полагаю, он будет рад помочь вам открыть собственную мастерскую в столице, под достойной вывеской.

Она сделала паузу, ее взгляд стал пристальным, испытывающим.

— Или… — добавила она, ее голос стал обволакивающим, как теплый плед, в который хочется закутаться и уснуть, — вы можете остаться здесь, в Гатчине. Под моим личным покровительством. Я предоставлю вам лучшие помещения, любые материалы. Здесь вас никто не тронет и не будет докучать суетными заказами. Вы сможете творить в тишине и покое.

Вот и ловушка. Искушение, от которого, по ее расчетам, я не должен был отказаться. Сменить одну оправу на другую. Более дорогую, с более надежной закрепкой, из которой камень уже никогда не вырвется. Из клетки Оболенского еще был теоретический шанс сбежать. Из клетки самой императрицы — никогда.

Я поднял на нее глаза.

— Ваша милость безгранична, Ваше Императорское Величество, — произнес я, и, надеюсь, в моем голосе прозвучала искренняя благодарность. — Но боюсь, я не смогу принять ваше щедрое предложение.

Она удивленно вскинула брови. Впервые за весь день на ее лице отразилось настоящее, неконтролируемое чувство.

— Поясните.

— Тишина и покой губительны для моего ремесла, — меня понесло. — Мое вдохновение рождается из шума и суеты столицы. Из грохота экипажей, криков торговцев, из блеска и нищеты, что живут там бок о бок. Мои творения — это отражение жизни, а здесь, в этом прекрасном и умиротворенном месте, боюсь, моя душа уснет, и руки забудут свое дело.

Она долго смотрела на меня, и я не мог понять, что отражается на ее лице — разочарование, уважение к дерзости или просто анализ. Оставалось надеяться, что она оценит не только мою смелость, но и правоту.

Пауза затянулась. Я приготовился к чему угодно: к гневу, приказу удалиться, обвинению в неблагодарности. Но вместо этого она отвернулась и несколько мгновений смотрела на серую, подернутую рябью гладь озера. Когда она задумчиво произнесла:

— Суета столицы… Вы лукавите, мастер.

Медленно повернувшись ко мне, она позволила себе едва заметную, чуть горькую усмешку.

— Не суета вас манит. А свобода. И возможность построить там нечто свое. Не так ли?

Вот так. Она видела меня насквозь. Эта мудрая женщина, которая тоже провела всю жизнь в такой же золотой клетке, мгновенно распознала во мне такого же пленника. Между нами протянулась незримая нить — нечто большее, чем отношения монарха и подданного. Понимание. Она оценила ход и не обиделась, что важно.