Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

— Куда мы едем, ваше сиятельство? — спросил я. — Ваше имение осталось позади.

Оболенский оторвался от созерцания своих перстней. На его лице проступило странное выражение — эдакий триумф, азарта и легкое недовольство. Он сделал глубокий вдох.

— Мы едем в Гатчину.

Я застыл. Гатчина. Резиденция вдовствующей императрицы.

Князь добавил с легким недовольством:

— Ее Императорское Величество желает с тобой завтракать.

Глава 15

Ноябрь 1807 г.

Слова князя удивили меня. Покинув стены Лавры, я рассчитывал вернуться во дворец, чтобы переварить эту странную проповедь, больше похожую на допрос под наркозом. Но вместо этого — Гатчина. Резиденция вдовствующей императрицы. Немедленно. Без подготовки.

Словно искра перескочила на нужный контакт. В голове на миг стало тихо, а затем разрозненные детали сложились в единую картину. Этот визит к архимандриту оказался прелюдией. Эдакой последней психологической обработкой, «благословением» на цепь перед тем, как вывести меня на показ главному зрителю. Вся их игра вдруг стала до неприличия прозрачной. И Оболенский, и его дядюшка-паук в черной рясе преследовали одну цель: вбить мне в голову, что я — их проект. Их собственность. Их уникальный, говорящий инструмент. Они панически, до потных ладоней, боятся, что я, оказавшись лицом к лицу с единственным человеком в Империи, кто может щелчком пальцев решить мою судьбу, посмею открыть рот и попросить о чем-то для себя. О свободе. О вольной грамоте. И тогда их драгоценный актив, на которое они так удачно наткнулись, отойдет другому лицу.

Феофилакт со своими речами о божьей каре за своеволие… Дешевый трюк, рассчитанный на забитого сироту, который при виде креста должен падать ниц. Они пытались надеть на меня самый надежный ошейник — веры, страха и вины.

Сидевший напротив Оболенский ерзал на холодном кожаном сиденье, растеряв всю свою ленивую грацию. Он то поправлял безупречные кружевные манжеты, то теребил эфес дорожной шпаги, то бросал на меня колючие взгляды. Его нервозность пропитывала спертый воздух кареты, смешиваясь с запахом дорогого одеколона и винных паров — князь явно прикладывался к фляге перед выездом. И когда только успел?

Наконец, не выдержав моего молчания, он подался вперед, вторгаясь в мое личное пространство. Каждая мышца в моем теле напряглась.

— Слушай меня внимательно, Григорий, —его голос был лишен обычной бархатистости. — Сейчас ты предстанешь перед Ее Величеством. Забудь, кто ты есть. Ты — тень. Призрак. Отвечать будешь, только когда спросят. Коротко. По делу. «Да, Ваше Величество». «Нет, Ваше Ве-ли-че-ство». И самое главное, — его глаза в полумраке кареты казались темными провалами, — никаких просьб. Никаких намеков. Ничего. У тебя все есть. Твой единственный благодетель — я. Она должна видеть, что ты мой человек. Абсолютно мой. Ты понял меня?

Голос его сорвался на последней фразе, в нем зазвучали почти истерические нотки.

Медленно склонив голову, я спрятал усмешку. Кровь прилила к ушам, добавляя картине убедительности — роль испуганного, подавленного таланта давалась мне все легче. Но внутри царила едва сдерживаемое желание ответить силой — либо это гормоноы тела так реагируют.

С другой стороны, вот он, мой единственный шанс. Они сами привезли меня сюда. Подвели к единственной фигуре, что может смести все их жалкие планы. Я должен заставить ее увидеть во мне человека, чья судьба может быть ей интересна. И тогда, возможно, этот тугой поводок, так больно впившийся мне в шею, перейдет в более надежные руки. Хотя… нет, шило на мыло менять не хотелось бы.

Когда карета качнулась, съезжая с разбитого тракта на идеально ровную, посыпанную мелким гравием дорогу, в серой утренней дымке выросли крепостные стены Гатчинского дворца. Все здесь дышало иным порядком, нежели в пестром, суетливом Петербурге. Безупречные линии, холодный камень, военная выправка часовых у ворот. Высыпавшие на крыльцо лакеи в строгих ливреях двигались бесшумно. Этот мир не выставлял богатство напоказ — он им жил, подчиняя ему каждый вздох.

Сделав глубокий вдох холодного, чистого воздуха, я вышел из кареты на хрустящий гравий, и тонкие ледяные иголки хрустнули под каблуками сапог.

Нас провели через анфиладу залов, где холод, исходил от самого камня, поднимаясь от мраморных плит сквозь тонкие подошвы моих новых сапог. Каждый шаг отдавался многократным, затухающим эхом, будто мы шли по дну высохшего колодца. Со строгих, потемневших от времени портретов на стенах взирали давно умершие курфюрсты и герцогини с одинаково плотно сжатыми губами. Неподвижный воздух пах воском, старым деревом и той особой пылью, что оседает лишь там, где ничего не меняется десятилетиями.

Наконец высокий церемониймейстер в напудренном парике бесшумно распахнул последнюю двустворчатую дверь, и мы оказались в утреннем салоне.

Перепад был разительным. Мягкий, рассеянный свет из высоких, до самого пола, окон заливал комнату. Здесь была строгая, почти прозрачная элегантность мебели из карельской березы, несколько прекрасных акварелей на стенах и идеальный порядок во всем. В центре этого спокойного, упорядоченного мира, за небольшим письменным столом, сидела вдовствующая императрица Мария Фёдоровна.

Она подняла голову от бумаг. Сердце пропустило удар, а затем забилось ровно и тяжело, отмеряя секунды. Я-то ожидал увидеть дряхлую, утомленную властью старуху, однако передо мной оказалась женщина лет пятидесяти, с прямой, как у гвардейца, осанкой и лицом, которого не коснулись ни дряблость, ни суетливость. Высокий, чистый лоб, плотно сжатые губы и глаза — светлые, холодные, невероятно проницательные. Взгляд эксперта, привыкшего мгновенно отделять подлинник от подделки. Рядом с ее рукой, на темной, отполированной до зеркального блеска столешнице, стоял мой письменный прибор. Он выглядел здесь так органично, словно пророс из этого дерева, был создан для этой комнаты.

Оболенский вышел вперед и склонился в глубоком поклоне.

— Ваше Императорское Величество, — его голос звучал натянуто, как струна. — Позвольте представить вам мастера Григория, чьими руками был создан ваш скромный подарок.

Поклонившись следом, как того требовал этикет, — я ощутил, как мгновенно вспотели ладони.

Нервничаешь, Толя? Успокойся. Ну не убьют же тебя, в конце концов. Наоборот, должны облагодетельствовать, как мне кажется. Ради казни на утренний кофе не зовут.

Выпрямившись, вопреки наказу Оболенского, я не опустил глаза. Я встретил ее взгляд. Прямо. Без вызова, без заискивания. Просто взгляд человека, смотрящего на другого человека. Передо мной была живая икона, умная, волевая и, возможно, очень одинокая женщина, привыкшая к тому, что все вокруг видят в ней только титул. На долю секунды на ее лице мелькнуло что-то похожее на удивление. Она ожидала увидеть либо перепуганного раба, либо наглого выскочку. А увидела спокойствие.

Она медленно, очень медленно, оглядела меня с ног до головы. Ее цепкий, как пинцет ювелира, взгляд отмечал все: и скромный, но добротный сюртук, и чистые, хоть и изуродованные работой, руки, и то, как я стою — прямо, не сутулясь, не переминаясь с ноги на ногу. Будто допрос без слов, а не осмотр. Сканирование на предмет трещин и внутренних изъянов.

Наконец, ее ледяной взгляд переместился на Оболенского, застывшего рядом в готовности вмешаться, направить, подсказать.

— Благодарю вас, князь, что сопроводили мастера, — ее голос был безэмоциональным. — Ваша миссия на этом исполнена.

Она сделала паузу, и в наступившей тишине, ее следующие слова прозвучали, как щелчок.

— Мои сады сейчас особенно хороши. Свежий воздух после дождя… Не желаете ли прогуляться?

Чуть приподнятая бровь была красноречивее прямого приказа. Оболенский окаменел. Кровь отлила от его лица, оставив на холеных щеках сероватую бледность. Его вежливо выпроваживали. Выставляли, как назойливого просителя, чье присутствие более не требуется.