Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Тогда что? Я заставил память работать на полную мощность. Благо, последние события и сама встреча с императрицей впрыснули достаточно адреналина в кровь. В уме, словно старатель, промывающий тонны песка в поисках золота, я перебирал экспонаты Оружейной палаты, сокровища Эрмитажа, пытаясь нащупать его личный вкус, тайную страсть. И внезапно из глубин сознания выплыл образ.

«Камея Гонзага». Я почти ощущал ее на ладони — прохладную, тяжелую, совершенную. Двойной профиль египетского царя Птолемея II и его жены-сестры Арсинои, вырезанный из трехслойного сардоникса. Мастер играл с цветом камня, как живописец: молочно-белые лица на дымчато-голубом фоне, а под ними — темный, почти шоколадный слой, создающий невероятную глубину.

Эта вещь была трофеем. Одним из сокровищ, которые Наполеон вывез из Италии и подарил своей Жозефине, сделав жемчужиной ее коллекции в Мальмезоне. История ее приобретения — почти анекдот, который шепотом рассказывали друг другу антиквары. Оказавшись в Париже после разгрома Наполеона, молодой русский император устроил за камею настоящую дуэль — на кошельках. Он не торговался, просто назвал сумму, от которой у бывшей императрицы перехватило дыхание. Он выкупал часть истории, демонстративно забирая у побежденного врага то, что тот считал своим.

Главный вопрос — почему? Ради чего были заплачены баснословные деньги? Не просто потому, что Птолемей был царем. Он был воином, расширившим пределы своего царства; меценатом, основавшим великую Александрийскую библиотеку; и, главное, наследником дела Александра Македонского — тезки самого русского императора! В этом камне Александр видел отражение собственных амбиций, свою мечту о просвещенной, могучей империи. Примеряя на себя этот античный профиль, он искал в нем подтверждение собственного величия.

И тут схема в моей голове наконец замкнулась. Вот оно. Второе правило: говорить с императором нужно на языке вечности, а не на языке денег. Власти, истории и наследия. Подарок для него — артефакт. Предмет, который можно поставить в кабинете рядом с бюстом Цезаря и той самой камеей, и он не будет выглядеть чужеродным. Вещь, которая сама станет историей и через двести лет вызовет у моих потомков-антикваров такой же священный трепет.

И третье… Его тайная, почти маниакальная страсть — фалеристика. Наука об орденах и знаках отличия, обо всем, что в металле и эмали воплощает идею служения и доблести. Для большинства придворных это побрякушки, ступеньки в табели о рангах. Для него же — священнодействие. Я живо представил его, склонившегося при свете свечей над листом бумаги, где рука самодержца выводила эскизы орденских звезд, вникая в каждую деталь — в ширину ленты, оттенок эмали, количество лучей. Это инструмент управления армией, способ отделить истинную, политую кровью доблесть от паркетной лести.

Мне кажется эта его одержимость родилась из отвращения. Его отец, Павел, превратил высший рыцарский символ Европы, Мальтийский орден, в придворный маскарад, раздавая кресты направо и налево — фаворитам, интриганам, бездарным чиновникам. Всплыл в памяти и анекдот о том, как Павел пожаловал командорский крест камердинеру за удачно поданную табакерку. Священный символ, за который рыцари веками отдавали жизни, стал игрушкой, модным аксессуаром. Александр, с его обостренным чувством долга и почти болезненным стремлением к порядку, видел в этом профанацию, кощунство. Взойдя на трон, он вернул орденам их истинный, воинский дух.

Именно поэтому при мысли о нем перед глазами вставала не корона, а она — звезда ордена Андрея Первозванного. Идеальная, холодная синяя эмаль, на которой горел косой крест. Да, она была усыпана лучшими бриллиантами, однако для Александра это была не демонстрация богатства. Бриллианты здесь служили краской, светом. Они символизировали неземное сияние, божественную благодать, осеняющую того, кто служит Империи верой и правдой. Не драгоценность, а высший знак служения, материальное воплощение идеи. И в этом вся суть. Вот оно, третье правило: материал должен служить идее, а не доминировать над ней.

Я открыл глаза. Карета уже громыхала по улицам Петербурга. В голове сложилась ясная картина. Подарок должен быть государственным по своей сути. Нечто, связанное с армией, со славой России, с его ролью вождя, ведущего страну к победе. Это будет признание его миссии.

Настольная печать с новой имперской символикой? Эфес для парадной шпаги, где в металле и камне застынут аллегории стойкости и грядущих побед? Да, думать нужно в этом направлении. Мария Федоровна, как я теперь понимал, вручила мне невыполнимую задачу: создать вещь, которая станет мостом между любящей матерью и ее сыном-императором, терзаемым призраками прошлого. Эдакую вещь, которая поддержит, не унижая, и покажет ее любовь, не поучая.

Да уж, задачка для дипломата, психолога и исповедника в одном лице. А я всего лишь ювелир.

Качнувшись, карета съехала с булыжной мостовой во двор особняка. Шуршание колес по гравию стало финальным аккордом нашей молчаливой поездки. Не дожидаясь, пока застывший в поклоне лакей подбежит к дверце, Оболенский сам резко распахнул ее и с такой стремительностью выскочил, что слуга едва успел отскочить. Не оглядываясь, князь двинулся через двор к флигелю, к моей мастерской. Его напряженная спина и каждый шаг по хрустящему гравию был чеканным, как на плацу. Я вышел следом. Десять шагов, разделявшие нас, казались дистанцией перед дуэлью.

Он вошел в мастерскую первым, распахнув дверь так, что она ударилась о стену. Вот же псих, однако. Нужно лучше себя держать в руках. А еще князь.

Я — за ним, прикрыв за собой тяжелую створку. Князь вторгся в мое святилище, в мир, где пахло маслом и угольной пылью. Я ожидал чего угодно: крика, упреков, может, даже взмаха шпаги. Однако он остановился посреди комнаты, вдохнул знакомый ему теперь воздух и медленно, очень медленно выдохнул. Напряжение сошло с его плеч, расслабилась жесткая линия челюсти. Буря в глазах улеглась. Подойдя к моему полировальному станку, он провел пальцем в перчатке по войлочному кругу, посмотрел на оставшийся серый след и с брезгливой элегантностью вытер палец о штаны. Актер вернулся на сцену. Этот раунд будет опаснее, чем вспышка гнева.

— Ну что, Григорий, — бархат вернулся в его голос. — Поздравляю. Ты произвел фурор. В Гатчине только о тебе и говорят.

Он не сказал «твоя работа». Он сказал «ты». Персонализировал проблему. Тонкое напоминание о том, кто был источником его унижения.

— Ее Величество была так любезна, — продолжил он, делая особое ударение на последнем слове, — что указала мне на мое «упущение». Она совершенно справедливо полагает, что мастер такого уровня не должен ютиться в бывшей кладовой, среди моих старых сапог и ветоши.

Его жест, обводящий мастерскую, сочился таким снисходительным великодушием, что я едва удержался от улыбки. Блестяще. Он брал прямой приказ, унизительную для него повинность, и преподносил мне как дар, свою собственную великодушную идею.

— Посему, — он сделал паузу, наслаждаясь моментом, — мне было предложено, скажем так, подыскать для тебя мастерскую. Просторную. В приличном месте. С отдельным входом и всем, что полагается. — Взгляд в упор, глаза чуть сощурились. — У тебя есть какие-либо пожелания на этот счет?

В голове уже на полной скорости шел анализ: отсекалась словесная шелуха, вскрывалась суть. Великодушие? Нет, приказ самой императрицы, который Оболенский вынужден выполнять. Вся его партия лежала передо мной как на ладони. Он превратит этот поиск в бесконечную комедию: будет водить меня по сырым подвалам на Песках, по тесным чердакам на Коломне, по продуваемым всеми ветрами сараям где-то за Охтой. А потом с сокрушенным видом доложит в Гатчину: «Ах, Ваше Величество, я сделал все, что мог, но ничего достойного не нашлось! А ваш протеже, к тому же, оказался так неблагодарно привередлив…». Он попытается утопить поручение в бюрократии, саботировать его, выставив в итоге виноватым меня. Желание вернуть контроль — вот его первый ход в новой партии.