Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Второй — требовательный, проницательный взгляд самой императрицы. «Что-нибудь еще в этом же стиле». Своеобразный приказ снова удивить ее, доказать, что мой успех не был случайностью.

И третий — уродливая царапина на синем сапфире, символ моего нового долга. Создать для Оболенского шедевр, который затмит все остальное. Дерзкий проект.

Я усмехнулся. Он думает, будто снова посадил меня на короткий поводок, завалив работой, от которой невозможно отказаться. Какая глупость. Он не понимает, что собственными руками дал мне все, о чем я мог только мечтать: идеальное место, лучшее оборудование и три вызова, которые, если я справлюсь, сделают мое имя легендой. Он вообразил, будто запер меня в лабиринте невыполнимых обязательств. Однако Оболенский дал мне три идеальных, необработанных кристалла невероятной сложности. И теперь я сам решу, под каким углом их гранить.

Глава 17

Санкт-Петербург

Октябрь 1807 г.

Рука сама потянулась к перстню мимо туго набитого кошеля с золотом Тяжелый, теплый, он лежал мертвым грузом, а уродливый белый шрам на сапфире притягивал взгляд, словно прореха на парадном мундире. Вот она, моя отправная точка. Заказ для Государя? От одной мысли об этом в груди неприятно похолодело: это Эверест, на который без подготовки не лезут. Подарок для его матери? Слишком тонкая игра, требующая верного настроя, а я выжат, как лимон после безумной гонки последних недель. А вот это… — повертев в пальцах золото с поцарапанным камнем, я усмехнулся. — Это просто работа. Срочная, понятная. Идеальная, чтобы вернуть себе равновесие и купить свободу. Цена моего выкупа.

Привычно прижав лупу к глазу, я смотрел, как царапина превращается в ущелье, в глубокий разлом на гладкой синей поверхности. Технически задача была плевой: несколько часов на полировальном станке, снять верхний слой — и камень снова засияет. Любой приличный ювелир в Петербурге справился бы с этим за полдня. Однако Оболенский — не любой заказчик. Ему нужно, а чудо.

«Чтобы весь двор ахнул». «Чтобы слава гремела громче, чем о подарке для Ее Величества». Простая, качественная работа его разочарует. В ней он увидит не исполнение долга, а намеренное унижение. А значит, и цена моей свободы может быть пересмотрена. Нет, такой расклад меня не устраивает.

Им нужно нечто, чего они еще не видели. Нечто, что сломает их представления о том, каким должен быть камень. Я отодвинул перстень. Сапфир — прекрасный материал, но его история уже написана. Мне нужен был чистый лист. Я подозвал денщика, дежурившего за дверью.

— Доложи его сиятельству. Мастеру для работы потребен один из тех алмазов, что были в ларце для вдовствующей императрицы. Самый крупный. И, — я сделал паузу, — самый негодный. Тот, что с самым большим изъяном внутри.

Денщик, привыкший к моим странностям, удалился не проронив ни звука. Я был уверен, что Оболенский не откажет. Он заинтригован и наверняка ждет фокуса. Что ж, я ему его покажу.

В ожидании денщика рука сама потянулась к грифельной доске. Уголек заскрипел, выводя на черной поверхности знакомые формулы и схемы, и в этот момент в голове родилась идея. Смазанные чистой, холодной злостью на Оболенского, шестеренки мозга завертелись, набирая обороты. Что они здесь знают об огранке? Примитивная «роза» — плоская, с треугольными гранями на куполе — давала блеск, правда, не сияла, не давала игры. Свет только скользил по поверхности и уходил, не проникая вглубь, отчего камень оставался холодным и мертвым. Конечно, уже появлялись и более сложные огранки, однако их создатели работали по наитию, вслепую, не понимая физики процесса.

В моем мире существовал эталон — идеальная бриллиантовая огранка в пятьдесят семь граней, математически доказанное совершенство. Но для ее создания требовался станок с микрометрической точностью и инструменты, которых здесь нет и не будет еще лет сто. Пытаться повторить это сейчас — глупость. По крайней мере в данный момент времени Зато между примитивной «розой» и идеальным «бриллиантом» лежала целая эволюция, которую я видел в витринах музеев и держал в руках. Старые европейские огранки: «Мазарини» с тридцатью четырьмя гранями или «Перицци», где их уже больше, а пропорции ближе к современным. Все это были шаги вперед, попытки нащупать идеал. Но их создатели шли наощупь.

А я — нет. Я буду улучшать. Взяв за основу их несовершенную геометрию, я применю к ней точные знания оптики XXI века и рассчитаю каждый угол. Наклон короны. Глубину павильона. Я найду идеальное соотношение, при котором свет, войдя в камень через площадку, окажется в ловушке. Он будет метаться внутри, отражаясь от одной грани к другой, снова и снова, пока, наконец, не вырвется обратно через верх — уже не единым лучом, а расщепленным на сотни радужных искр. Я создам идеальную оптическую машину для фрактального расщепления света. Они увидят огонь, заключенный в кристалл.

Почему нет? Все что мне нужно из станков — у меня есть.

Дверь скрипнула. Вошедший денщик тихо положил на верстак небольшой бархатный мешочек. Развязав тесьму, я выкатил на ладонь мутный, желтоватый кристалл размером почти с перепелиное яйцо. Он был отвратителен: внутри, как замерзшая гроза, темнело большое черное включение. Любой ювелир этого времени с отвращением отбросил бы его в сторону. Я же смотрел на него с улыбкой. Идеальный пациент для моей хирургии.

Первые два дня я не прикасался ни к станку, ни к алмазу. Запершись с грифельной доской, угольком и лупой, я превратил мастерскую в келью математика, а себя — в одержимого пифагорейца. На черной поверхности рождался и умирал мир линий, углов и синусов — безжалостная инженерия. Я вычислял, искал красоту, вернее я строил ее по законам физики.

Если представить камень в разрезе, его структура состоит из трех основных элементов: короны (верхней части), павильона (нижней части) и рундиста (разделяющей их линии). Это базовые понятия ювелирного дела.

На доску ложилась схема будущего камня, в которой я рассчитывал путь каждого луча света. Тридцать три грани короны, двадцать четыре — павильона. Я искал тот единственно верный угол, ту идеальную пропорцию, что заставит свет преломляться и отражаться внутри кристалла максимальное количество раз. К третьему дню на доске проступила идеальная, симметричная мандала — моя карта победы. Осторожно, тончайшей кистью с тушью, я перенес ключевые линии разметки прямо на мутную поверхность алмаза, нащупав его кристаллографическую ось — невидимую жилу, вдоль которой камень был силен и покорен.

И только тогда началась настоящая хирургия. Закрепив алмаз в держателе своего камнерезного станка, я посмотрел на его сердце — тяжелый, мягкий стальной диск. Приготовил суспензию: драгоценная алмазная пыль, просеянная через шелк и смешанная с маслом до густоты сметаны. Затем взял кусок твердого агата и с силой начал втирать эту пасту в пористую поверхность диска, «шаржируя» его, вбивая абразив в металл. Сделав глубокий вдох, я поставил ногу на педаль.

Станок отозвался недовольным гудением. Медленно, ощущая каждый микрон на рукоятке подающего механизма, я подвел камень к вращающемуся диску. Момент касания — и мастерскую наполнил сухой, визжащий шепот. Звук, от которого сводило зубы. Алмаз пожирал сам себя.

Процесс, превратившийся в пытку, шел мучительно медленно — миллиметр в час, может, два. Сгорбившись над станком, я не отрывал взгляда от точки соприкосновения, где кипела эта микроскопическая битва, и постоянно подливал воду для охлаждения. Станок гудел, вода шипела, алмаз визжал. Три дня я почти не спал, лишь изредка проваливаясь в тяжелую дрему прямо на стуле, но вел разрез точно по линии, обходя проклятое черное включение. Я ампутировал болезнь, чтобы спасти живое, чистое сердце кристалла. На исходе третьего дня раздался тихий щелчок. Диск пошел свободно. Все. Остановив станок, я посмотрел на результат: передо мной лежали две половинки. Одна, меньшая, была темной и уродливой. Вторая, большая, сияла чистой, прозрачной плоскостью среза. Первый, самый опасный этап был пройден.