Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Князь замер. На его холеном лице недоумение сменилось чистым, незамутненным изумлением. Он, пресыщенный денди, видевший лучшие сокровища Европы, смотрел на камень так, как ребенок смотрит на первый в своей жизни фейерверк. Вытащив из кармана золотую табакерку, усыпанную старыми бриллиантами огранки «роза», он положил ее рядом на подоконник. На фоне живого, яростного огня моего творения его бриллианты выглядели просто мертвыми кусками стекла.

— Что… — он сглотнул, голос его сел. — Что ты с ним сделал?

Когда он поднял на меня глаза, в них отчетливо виднелся суеверный трепет.

Я позволил себе едва заметную усмешку.

— Я запер в нем свет, ваше сиятельство. Обычный бриллиант похож на залу с множеством окон — свет вошел и тут же вышел. А я замуровал все выходы, кроме одного. Теперь свет, попав внутрь, мечется там, как зверь в клетке, и, вырываясь наружу, рассыпается на тысячу огненных искр. Я не огранил камень. Я построил для света лабиринт без выхода.

Оболенский переводил взгляд с перстня на меня и обратно. В его голове был сумбур, это явно просматривалось. Перед ним была красивейшая вещь, инструмент. Социальное оружие невероятной мощи. Он уже представлял, как войдет в салон и разговоры смолкнут; как десятки лорнетов нацелятся на его руку. Этот перстень сделает его уникальным. Владельцем чуда.

И тут его прорвало. Откинув голову, он громко расхохотался, искренне и от души.

— Дьявол! — выдохнул он, отсмеявшись, и надел перстень на палец. Камень тут же впился в тусклый свет мастерской и ответил новой вспышкой огня. — Ты действительно дьявол!

Он подошел ко мне и с силой хлопнул по плечу.

— Ты получишь свой сарай на Невском, дьявол! — проревел он, любуясь своей рукой. — Не зря я вожусь с этим купчишкой! Завтра же вытрясу из него последнюю расписку! Считай, что он твой! Но… — он вдруг посерьезнел и впился в меня взглядом, — ты ведь понимаешь, что теперь тебе придется сделать еще один такой? Для Государя. И он должен быть… лучше. Сумеешь? Или ты что-то лучше придумал?

Он не ждал ответа. Это был риторический вопрос. Развернувшись, он почти выбежал из мастерской, спеша явить миру свое новое сокровище.

Оставшись один, я подошел к окну и посмотрел во двор, где удалялась его фигура. Он думал, что купил себе славу. Какая глупость. Он всего лишь стал первым носителем моей рекламы — моей визитной карточкой.

Можно было бы сказать, что дверь в новую жизнь была открыта, но это не так. Я просто вышиб эту дверь ногой.

Глава 18

Интерлюдия

Октябрь 1807 г.

Неделю назад, Дворец Оболенских

Щелчок захлопнувшейся двери отрезал князя Петра Оболенского от мира, где ему только что вежливо, но бесповоротно указали на его место. Он только что прибыл из Гатчины, проводил этого мальчишку в мастерскую и услышал от него вызов, сомнение в его силах выполнить волю императрицы. Неужели он дьявол? В давящей тишине он замер посреди комнаты, глядя в никуда. По венам вместо крови разливалось бессильное бешенство. Шелковый галстук, казавшийся верхом элегантности, теперь душил, и князь одним яростным движением сорвал его с шеи, швырнув на резную спинку кресла. Следом на темную полировку стола упали перчатки — два скомканных белых пятна.

— Ваше сиятельство?..

Резко обернувшись, Оболенский увидел в дверях своего камердинера, старого Захара, согнувшегося в подобострастном поклоне. В руках тот держал серебряный поднос с графином и бокалом.

— Вон, — выдохнул князь. Голос сел, превратившись в хрип.

— Но доктор велел… капли…

— Я сказал — вон! — рявкнул Оболенский, и Захар, пятясь, бесшумно испарился, притворив за собой дверь.

Оставшись один, князь прошел к столу и плеснул себе в бокал вина. Рука дрогнула — темно-рубиновая жидкость выплеснулась на бумаги. К черту. Одним глотком он осушил бокал, но вино не согрело. Унижение, пережитое в Гатчине, было слишком свежим, слишком едким. Его, князя Оболенского, отчитали, как мальчишку. Выставили из салона, словно лакея, чтобы остаться наедине с этим… этим самородком. Его собственным протеже. Найти сокровище, принести его к трону — и в итоге самому оказаться за дверью, как ненужный посредник.

Он заставил себя остановиться. Он свалился в массивное вольтеровское кресло, впился пальцами в подлокотники, обтянутые потрескавшейся кожей, и попытался выровнять дыхание. Хватит истерик. Истерики — удел женщин и проигравшихся в пух и прах юнцов. Поражение? Да. Однако еще не конец игры.

Закрыв глаза, он принялся прокручивать в памяти каждую деталь. Приказ императрицы найти для Григория мастерскую… Это изощренное, в ее стиле, наказание. Она надела на него ошейник и указала направление. Дать мальчишке сырой подвал — и прослывешь мелочным глупцом. Провалить вовсе — станешь посмешищем. Его звезда, так ярко вспыхнувшая вчера, рисковала потухнуть, не успев разгореться. Она так хотела показать, что не стоит зазнаваться?

У него был и другой путь. Что, если не просто выполнить приказ, а превзойти его? Провернуть нечто дерзкое, невозможное, превратив это унизительное поручение в свой новый триумф? Тогда он вернет себе лицо — докажет, что способен на то, что не по плечу никому другому. Покажет ей, что его унизили зря. Глядишь, и обратит внимание на него, как на князя, а не мота.

Его блуждавший по потолку взгляд сфокусировался, упав на тонкую кожаную папку на краю стола. «Дело купца Елисеева». Пару недель назад он затребовал ее у своего стряпчего из праздного любопытства, которое теперь могло стать его главным оружием. Он хотел прикупить себе это здание, как и большинство людей столицы, вот только цена была несоразмерная. Дурень этот купчишка.

Князь протянул руку, открыл папку. Сухие строки отчетов, расписок, долговых обязательств. Елисеев, вложивший все состояние в постройку колоссального магазина на Невском, теперь сидел на руинах своей мечты. Для всего Петербурга — анекдот, памятник купеческой глупости. А для Оболенского…

Он задумался. Провернуть сделку, от которой открещивались все петербургские ростовщики, и водрузить своего ювелира на самый дорогой перекресток Империи — вот достойный ответ. Настоящая пощечина всему свету.

Откинувшись в кресле, он позволил губам изогнуться в гримасе, не имевшей ничего общего с весельем. Вернулся азарт игрока, поставившего все на единственную карту. И только теперь до него дошло: он бросается в эту авантюру без главного козыря. Перстень. То самое чудо, что обещал создать Григорий. Ведь князь его еще не видел, понятия не имел, справится ли мальчишка. Все состояние и остатки репутации — на одну лишь слепую веру в гений, который он сам и отыскал. Именно этот риск пьянил сильнее любого вина.

Оболенский посмотрел на свою руку, на пустой палец, где раньше красовался сапфир. Он еще не знал, что родится в мастерской его дьяволенка. Но одно он решил твердо. Эта рука будет вершить судьбы. И чтобы быть достойной того чуда, что скоро на ней засияет, она должна сначала выиграть эту бумажную войну.

На следующее утро Оболенский облачился в строгий вицмундир — одежду для дела. Его карета неслась по Невскому, иногда скромно сворачивала за угол от присутственных мест.

Первым делом Оболенский направился в Казенную палату, правда не в приемную к начальству. Вместо этого, словно невзначай, он столкнулся в коридоре с коллежским асессором, с которым имел шапочное знакомство.

— Ах, любезный Степан Аркадьевич, какая встреча! — улыбка Оболенского была само радушие. — Спешу по делам службы, однако не могу не спросить вашего совета. Вы ведь у нас знаток финансовых дел столицы. Скажите, нет ли у вас ощущения, что некоторые наши купцы, простите за прямоту, совсем совесть потеряли? Строят дворцы, а казне должны столько, что можно полк на войну отправить. Государь, говорят, очень этим опечален.

Расплывшись от такого внимания, коллежский асессор тут же закивал и зашептал последние сплетни о должниках. Оболенский слушал, кивал, а сам нащупывал нужный ему момент. Он не столько искал информацию, сколько сеял ее. За полчаса «посоветовавшись» с тремя чиновниками, он добился своего: к обеду по коридорам палаты уже полз змеиный шепоток: «Князь Оболенский интересуется долгами… Видимо, будет большая ревизия… Государь недоволен…». Медленная и ржавая бюрократическая машина со скрипом начала поворачиваться в нужную ему сторону.