Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Ключевая фигура ждала в неприметном трактире на Гороховой: статский советник Тихон Львович, маленький, суетливый человек с вечно влажными ладонями, уже ютился за столиком в самом темном углу. При виде князя он вскочил, едва не опрокинув стакан с чаем.

— Ваше сиятельство… такая честь…

— Сядьте, Тихон Львович, не привлекайте внимания, — Оболенский опустился на стул напротив. — Я ненадолго. Дело есть.

Тихон Львович замер, его маленькие глазки за стеклами очков забегали. Два года назад князь вытащил его из долговой ямы, куда тот угодил после одной бурной ночи за карточным столом. Долг этот измерялся страхом.

— Купец Елисеев, — неторопливо размешивая сахар в своей чашке, заявил князь. — Его недостроенный магазин. Что с ним?

— Ах, Елисеев… — статский советник вытер лоб платочком. — Дела его — хуже некуда. Заложил все, что можно. Казна ждет, но…

— Не тяните, Тихон Львович. Я не люблю недомолвок.

— Потерпите, ваше сиятельство. Готовится указ. О взыскании. Долг государственный, его не прощают. Если до конца недели не заплатит… — Тихон Львович подался вперед, понизив голос до шепота: — Его ждет Яма. Долговая тюрьма. Министр очень зол. Ему нужна показательная порка, чтобы другим неповадно было.

Яма. Вот оно. Слово, которое откроет любую дверь и сломит любую волю.

— Отлично, — кивнул князь. — Теперь слушайте внимательно. Указ — это хорошо. Но мне он нужен не «на днях», а завтра. На столе у Елисеева. Официальное предписание о немедленной уплате. Без отсрочек.

— Завтра⁈ Но, ваше сиятельство, это невозможно! Там же порядок, процедура…

— Тихон Львович, — в голосе Оболенского зазвенел лед, — в Империи возможно все, если есть на то государственная необходимость. А она есть. Вы ведь радеете о благе Отечества? Или мне напомнить вам о той ночи в клубе и о расписке, которую я имел неосторожность выкупить?

Статский советник побледнел и сжался. Отступать было некуда.

Вернувшись в свой кабинет, Оболенский вызвал стряпчего — лучшего в городе, хваткого и беспринципного.

— Мне нужно прошение, — князь мерил шагами комнату. — На имя министра финансов. Безупречное. И чтобы нигде не упоминалось мое имя. Автор — некий «анонимный благодетель».

Стряпчий, внимательно слушавший, недоуменно поднял бровь.

— Вы хотите выкупить долг, ваше сиятельство? Но это сумасшедшая цена…

— Я не покупаю, — отрезал князь. — Я спасаю казну от убытков, а столицу — от позора. Так и напишешь. Этот недостроенный сарай — бельмо на глазу Невского проспекта, оскорбление вкуса Ее Императорского Величества, которая так заботится о красоте города. Я, то есть «благодетель», готов немедленно внести в казну всю сумму долга Елисеева. Взамен — передать мне права на это уродливое здание, дабы я мог на свои средства привести его в божеский вид и тем послужить славе Империи. Понял? Чтобы министр, читая это, прослезился от умиления.

Стряпчий все понял. Гениальная в своей наглости комбинация: казна получает деньги здесь и сейчас, министр — красивый отчет о решении застарелой проблемы, а князь — здание за треть цены.

Подойдя к окну, за которым шумел осенний Петербург, Оболенский снова ощутил пьянящее чувство власти, холодного, трезвого контроля. Вернулся азарт игрока, просчитавшего партию на десять ходов вперед. Собственная хитрость восхищала и одновременно вызывала легкое отвращение: он, князь, вынужден копаться в бумагах, выбивать долги, манипулировать мелкими чиновниками. И все из-за какого-то мальчишки-ювелира.

«Надо же, — пронеслось у него в голове, — этот оборванец заставляет меня работать больше, чем служба в гвардии». Эта мысль одновременно и злила, и подстегивала. Его вложения в Григория уже были запредельны, но тем слаще будет победа. Вручив мальчишке ключи от здания на Невском, он исполнит приказ императрицы — и при этом наденет на Григория такой долговой ошейник, который невозможно снять.

Князь вернулся к столу, где лежали документы Елисеева. Завтрашний день станет кульминацией этой бюрократической битвы. Он должен победить, чтобы доказать, что достоин того чуда, которое, как он надеялся, скоро получит.

— Давить, — прошептал он, и в голосе прозвучало хищное предвкушение. — Давить и не оставлять шансов.

Для встречи Оболенский выбрал ресторан «Talon» — тихий, обитый темным дубом кабинет на втором этаже, пахнущий дорогими сигарами, кожей и властью. Хотя территория и считалась нейтральной, правила здесь устанавливал тот, кто чувствовал себя хозяином. И сегодня им был князь.

Прибыв первым, он заказал бутылку охлажденного шампанского и сел в кресло у камина, где тихо потрескивали дрова. Он был спокоен. Капкан взведен, приманка разложена. Оставалось лишь дождаться зверя.

Купец Афанасий Прохорович Елисеев вошел ровно в назначенное время. Кряжистый, бородатый, в добротном суконном кафтане, он двигался с основательностью предков-старообрядцев, строивших свои скиты в глухих лесах. Его глубоко посаженные глаза выражали тяжелую усталость загнанного в угол человека. Утреннее предписание он получил. Он знал, что дела плохи, но еще не догадывался, насколько именно.

— Доброго дня, князь, — Елисеев поклонился, но без тени раболепия. — Вы желали меня видеть.

— Прошу, Афанасий Прохорович, присаживайтесь, — жестом указал Оболенский на второе кресло. — Выпьем шампанского. День сегодня холодный.

— Не пью, — коротко отрезал купец, садясь. — Благодарю покорно.

— Как вам будет угодно. — Князь не обиделся и налил себе полный бокал. — Я позвал вас, дорогой мой, не ради праздности. Дошли до меня слухи о ваших… затруднениях. Искренне сочувствую. Тяжелые времена настали для русского купечества. Этот корсиканец, будь он проклят, всем нам кровь испортил.

Он говорил мягко, с почти искренним сочувствием. Елисеев молчал. Ждал.

— Особенно прискорбно, — продолжил Оболенский, сделав глоток, — когда государственные мужи, вместо того чтобы поддержать своих же, проявляют излишнюю ретивость. Вот, давеча был в Палате, мне там показали одну бумагу… Любопытный документ.

Из внутреннего кармана он извлек сложенный вчетверо лист и, словно невзначай, положил его на столик между ними — точную копию того самого предписания. Купец бросил на бумагу быстрый взгляд, и лицо его помрачнело.

— Жестоко, — вздохнул Оболенский, качая головой. — Не дать отсрочки, требовать все и сразу… Это не по-христиански. Но что поделать, закон есть закон. Если до завтрашнего полудня не внести всю сумму… Яма. Вы ведь знаете, Афанасий Прохорович, что такое долговая тюрьма? Сырость, крысы и никакой надежды выбраться. Жалкий конец для такого уважаемого человека.

Елисеев сжал губы в тонкую линию. Его обветренное лицо казалось высеченным из камня. Он был готов бороться: заложить последнее, продать дом, унизиться перед ростовщиками. Выход еще виделся.

— Я, знаете ли, человек деятельный, — продолжил князь, словно читая его мысли. — Не могу смотреть на несправедливость сложа руки. Потому позволил себе некоторую вольность. Набросал тут одно прошение… на имя самого министра. Так, мысли вслух. О благе столицы.

Он достал вторую бумагу, гербовую, с каллиграфически выведенным текстом и местом для подписи. И положил ее поверх первой.

— Прочтите, Афанасий Прохорович. Любопытное чтение.

Елисеев взял лист. Он читал медленно, вникая в каждое витиеватое слово, и по мере чтения каменное лицо его менялось. Недоумение сменилось осознанием, а затем —безнадежным ужасом. Подняв на князя глаза, он смотрел уже без упрямства и борьбы.

И тут до купца дошло. Князь не собирался покупать его здание — он собирался его забрать. Прошение, составленное безупречно, не оставляло сомнений: любой министр ухватится за такое предложение. Ловушка захлопнулась. Не заплатит — тюрьма и разорение. Заплатит — князь все равно получит здание, внеся деньги не ему, а в казну.

— Как видите, Афанасий Прохорович, — голос Оболенского был мягок, — ситуация почти безвыходная. Почти. Но я ведь не изверг. Я вижу перед собой честного купца, попавшего в беду. И я хочу вам помочь.