Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Подавшись вперед, он заглянул Елисееву в глаза.

— Я не стану подавать это прошение. Пока. Вместо этого я предлагаю вам сделку. Прямо сейчас вы добровольно передаете мне права на здание. Я, со своей стороны, немедленно погашаю весь ваш долг перед казной. Вы избегаете Ямы и позора. И более того…

Оболенский позволил себе легкую улыбку.

— Я выплачу вам «отступные». Десять тысяч рублей ассигнациями. На новую жизнь. Чтобы вы могли уехать из столицы, купить небольшое имение и встретить старость в покое.

Сумма — издевательство. Втрое, если не вчетверо, ниже реальной стоимости даже недостроенного здания. Но для Елисеева это был единственный спасательный круг в ледяной воде.

Елисеев сидел неподвижно, глядя на свои руки. Он всю жизнь боролся с такими же, как он, купцами, с рынком, с неурожаем. Правила этой игры он знал. Но к игре без правил оказался не готов. Он проиграл аристократу, для которого законы — инструмент.

Он медленно поднял голову.

— Ваша воля, князь, — хрипло произнес он.

Этот короткий ответ вместил в себя и горечь поражения, и осознание полного бессилия, и прощание с делом всей жизни.

Оболенский кивнул, не выказывая ни радости, ни триумфа.

— Я рад, что мы поняли друг друга, Афанасий Прохорович. Мой стряпчий уже ждет внизу. Оформим все немедля.

Запах казенной бумаги и чернил впитался в стены Городской палаты. В огромном зале стоял непрерывный шум из скрипа перьев, шуршания бумаг и монотонного бормотания писцов. То, что для Оболенского было досадной формальностью, для Елисеева стало эшафотом.

Они остановились перед столом регистратора — маленького, похожего на крота чиновника. На столе лежала купчая крепость.

— Прошу подписать, господа, — проскрипел регистратор.

Оболенский расписался первым, легко и почти небрежно. Когда перо передали Елисееву, тот взял его своей тяжелой, мозолистой рукой и на мгновение замер. Затем медленно, с нажимом, выводя каждую букву, поставил свое имя — коряво, упрямо, как он сам. Поставив последнюю точку, он выпрямился, оттолкнул от себя перо и, не проронив ни слова, развернулся и пошел к выходу. Его широкая спина в добротном кафтане не ссутулилась. Он уходил опустошенным.

Князь забрал заверенную копию и покинул это унылое место.

Вернувшись в кабинет, он первым делом налил себе бокал вина — густого, терпкого бордо. Медленно подошел к столу, достал купчую. Тяжелая гербовая бумага с хрустом развернулась в его руках.

Он победил.

Приказ императрицы был исполнен с блеском. Вкус власти пьянил. Он снова был хозяином своей судьбы.

Взгляд его скользил по строкам документа, и вдруг мысли перенеслись во вчерашний вечер. В мастерскую, пропахшую угольной пылью. Перед глазами снова встало лицо Григория — изможденное, с темными кругами под глазами, но с дерзкой усмешкой. И то, что мальчишка ему показал.

Князь бессознательно поднял левую руку. На пальце вспыхнул перстень.

Нарушение всех законов природы. Камень, рожденный из грязного булыжника, жил своей жизнью. Он ловил тусклый свет из окна кабинета и швырял его обратно десятками острых, как иглы, радужных осколков. Огонь. Белый, холодный, яростный огонь, заключенный в идеальную геометрию. Ничего подобного Оболенский, видевший сокровища европейских дворов, не встречал.

В памяти всплыл вчерашний шок, когда мальчишка объяснил, как это сделано: «Я запер в нем свет». Построил для света лабиринт без выхода. Вчера, слушая это, князь ощутил суеверный трепет. Сегодня, держа в руках купчую, он чувствовал совсем иное: он владелец уникальной технологии. Владелец самого гения.

Он перевел взгляд на купчую. Мастерская, которую он подарил; инструменты, стоившие целое состояние; а теперь — этот дворец на Невском проспекте. Григорий становился самым дорогим и самым рискованным проектом в его жизни. И самым прибыльным.

И тут Оболенского пронзила мысль. Мальчишка перестал быть его «активом». Не диковинной игрушкой, не проектом. Он становился партнером. Неравным, зависимым, но партнером. Тем, без которого вся эта затея не имела ровным счетом никакого смысла. Он, князь Оболенский, теперь напрямую зависел от гения безродного сироты.

Эта мысль заставила кровь бежать быстрее. У Обеленского была слабость — азарт.

Он усмехнулся, любуясь игрой огня в бриллианте. Да, он вложил в этого мальчишку целое состояние. Но именно он, Оболенский, вытащил его из грязного сарая, дал ему лучшие материалы и возможность творить. Именно он, рискуя репутацией, представил его дар императрице. Он был его создателем. Демиургом. И как бы высоко ни взлетел этот гений, он всегда будет помнить, кто дал ему крылья. А значит, тонкая, невидимая нить контроля всегда останется в его, княжеских, руках.

Он поднял бокал.

— За нас, Григорий, — тихо произнес он в пустоту кабинета. — За наше блестящее будущее.

Вино показалось ему особенно терпким и сладким.

Конец интерлюдии.

Глава 19

Октябрь 1807 г.

Ветер с Невы лип к лицу и забивался под воротник сюртука. Свою тоскливую песню он пел в щелях строительных лесов, оплетавших громадину на углу Невского и Большой Морской. Скелет, недоеденный хищником-разорением, — вот чем было это здание. Заколоченные окна, как слепые глазницы, смотрели на бурлящий проспект с немым укором. Вдыхая этот воздух, пропитанный запахом сырой извести и свежеструганной древесины, я видел чистый холст.

— Любуешься своим новым поместьем? — прозвучавший за спиной голос князя Оболенского, пропитанный иронией. Элегантно опираясь на трость, он стоял, и его безупречный вид оскорблял окружающую разруху. Уголки губ князя чуть дрогнули в усмешке — так усмехается человек, наслаждающийся видом поверженного противника.

Он протянул мне сложенный вчетверо лист плотной бумаги.

— Вот, мастер Григорий. Твоя крепость.

Я принял документ — шершавая и холодная на ощупь гербовая бумага. Развернув, пробежал глазами витиеватый текст купчей. Внизу — размашистый, летящий росчерк князя, а под ним — другая подпись, выведенная коряво, с таким нажимом, словно человек не писал, а врезал свое имя в бумагу.

— Станки, инструменты и твоя свобода — плата за перстень, — небрежно бросил Оболенский, поворачивая руку так, чтобы тусклый свет поймал огненную вспышку бриллианта. — Считай, мы в расчете.

Мы в расчете. Конечно. Глядя на купчую, где вместо фамилии значилось лишь «мастер Григорий», я испытывал странное ощущение, двоякое. Его трудно описать, вроде и благодарен князю, а вроде бы и в не особо то и есть за что, отплатил свое.

— Я вам обязан, ваше сиятельство, — произнес я, складывая бумагу.

Я обернулся к Прошке, мальчишке, которого велел взять с собой. Тот застыл поодаль, переводя испуганный взгляд с меня на огромное здание.

— Прохор, — позвал я мальчишку. — С этой минуты ты у меня на службе. Мой первый помощник. Будешь бегать по поручениям, держать ухо востро и докладывать мне обо всем, что творится в городе. Жалованье — три рубля в месяц, плюс стол и кров. Согласен?

Прошка судорожно сглотнул. Три рубля! Заморгав, он бросил взгляд на князя, будто ища разрешения, однако тут же решительно шагнул ко мне.

— Согласен, барин! Служить буду!

Наблюдавший за этой сценой Оболенский издал тихий смешок. Моя попытка утвердить власть его, очевидно, позабавила. Широким, театральным жестом он обвел здание.

— Вы же не против? — я улыбнулся князю.

— Что ж, похвально. Разрешаю. И, дабы показать свое расположение… — Он кивнул двум своим людям, стоявшим у кареты. — Федот, Гаврила. Подойдите. С сего дня вы приставлены к мастеру. Будете оберегать его от завистников и прочего сброда. Талант — вещь хрупкая, его нужно холить и лелеять.

Два широкоплечих гвардейца, с одинаково непроницаемыми лицами, встали по бокам от меня. Охрана? Или стены моей новой, невидимой тюрьмы. Два вежливых надзирателя, приставленных следить за каждым моим шагом. В любом случае, они будут полезны, пока я не развернусь.