Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

— Вы слишком добры, князь, — произнес я. — Хотите загнать меня в долги? Ваша забота не знает границ.

Довольный тем, что последнее слово осталось за ним, Оболенский хмыкнул.

— Обустраивайся, мастер.

Князь развернулся и проследовал к карете. Спустя мгновение цокот копыт стих вдали, оставив меня одного перед фасадом моего нового дома. Одного — если не считать моего первого работника и двух молчаливых теней за спиной. Взгляд мой устремился вверх, к заколоченным окнам.

Да. Моя крепость. И моя задача — сделать ее неприступной.

Шагнув внутрь дома, я погрузился в мир холода. Звук моих шагов отдавался эхом. Воздух был спертым и тяжелым, пахло стройматериалами. Я провел рукой по шершавой, недостроенной кирпичной стене, чувствуя под пальцами ее пористую, холодную плоть.

Следующие недели слились в один нескончаемый день сурка. С рассвета до заката здание стонало от визга пил, ударов молотков и скрипа воротов, поднимавших балки на второй этаж. Я жил прямо здесь. Спал на брошенном в углу тюфяке, питался блюдами местной харчевни, которую приносил Прошка, и дышал пылью, ставшей моим вторым воздухом. Я руководил стройкой, врос в нее, стал ее нервной системой. Ночами, когда рабочие расходились, я оставался один. Прошка и два моих охранника оборудовали себе закуток, с моего позволения. Я дал им денег на то, чтобы они прикупили утвари — столы, стулья, кровати и прочее.

При свете сального огарка, отбрасывавшего на стены пляшущие тени, склонялся над огромными листами бумаги, где вычерчивал не просто планы.

Первый этаж — витрина, ловушка для глаз. Я заставил подрядчика расширить оконные проемы до немыслимых размеров, вставив в них огромные, цельные листы венецианского стекла, каждый из которых стоил как небольшая деревня.

— Свет! — убеждал я на упрямого старообрядца Архипа Петровича. — Мне нужен чистый, северный свет, который не лжет! Камень должен показывать себя сам, а не прятаться в полумраке!

Внутри — ничего лишнего: темный, почти черный мореный дуб для панелей, тяжелый бархат для драпировок и один-единственный прилавок, похожий на алтарь. А за ним — неприметная дверь в приемную, обитую тисненой кожей. Место для настоящих дел, скрытое от праздных зевак.

Второй этаж я превратил в свой личный полигон, в воплощение инженерной мысли. Пространство было разделено на изолированные отсеки, выстроенные в технологическую цепочку, которой позавидовал бы любой завод моего времени. Сначала — «грязный» цех: две муфельные печи с хитроумной системой вытяжки, наковальни, тиски. Здесь металл будет кричать и покоряться. Дальше — «мокрый» цех для гранильных станков, стены которого я велел обшить свинцовыми листами для погашения вибрации, а пол сделать с уклоном к сливному желобу. И, наконец, — «святая святых», ювелирный зал. Огромное окно от стены до стены, выходящее на юг, верстаки из цельного дуба, расставленные так, чтобы мастера не толкались локтями. А в самом конце коридора — моя келья. Лаборатория. С тяжелой, обитой железом дверью и замком, ключи от которого будут только у меня.

Поначалу деньги я не считал. Два тяжелых кошеля, полученные от князя, казались неиссякаемым источником, так что я скупал лучшую шведскую сталь для инструментов, самый выдержанный дуб, самых умелых мастеров. Но золото — металл тяжелый, а на весах реальности он тает быстрее воска. К исходу третьей недели мой подрядчик, Архип Петрович, положил передо мной очередную бумажку. Глядя на ровные столбики цифр, в моем желудке заворочался холод.

— Вот, мастер Григорий, — бубнил он, водя мозолистым пальцем по бумаге. — Тут на перекрытия второго этажа, дуб-отборняк, как просили. Да на стекло венецианское для мастерских…

Взяв лист, я почувствовал, как вернулся липкий страх, который преследовал меня в сарае Поликарпова. Страх нищеты. Не мой страх — чувство этого тела. Мысленный подсчет остатка был неутешителен: денег едва хватало на половину списка.

— Архип Петрович, — я поднял на него тяжелый взгляд. — Вы меня за княжеского сына почитаете?

Он смешался, забормотал, что, дескать, делает «как для себя, по-божески».

— По-божески — это когда не воруют, — отрезал я и, взяв уголек, прошелся им по смете, как косой по траве. — Дуб на второй этаж? Зачем? Сосна карельская выдержит. Дуб мне для станков был потребен. Стекло венецианское в мастерские? Архип Петрович, вы в своем уме? Мастерам работать надо, а не в окна глядеть. Муромское, с пузырьками, за милую душу пойдет. Венецианское только на первый этаж. И кирпич этот ваш голландский… — Я с силой зачеркнул последнюю строчку. — Берите наш. Дешевле и ничуть не хуже.

Подрядчик смотрел на мои правки, и его бородатое лицо медленно наливалось кровью.

— Да это ж против всякого понятия! — взревел он. — А коли свалится все? Я за такое не подряжусь, чтоб потом позор на мою седую голову пал!

— Свалится, — усмехнулся я. — Не свалится, если голова на плечах есть, а не только желание карман набить. Вот, — я ткнул пальцем в итоговую цифру, уменьшившуюся почти на треть. — Новая цена. Либо так, либо ищите другого, кто позволит себя обдирать.

Он выхватил у меня из рук испоганенный лист, недовольно глядя то на меня, то на список. На его физиономии проявлялось неохотное признание моей правоты.

— Быть по-вашему, — процедил он сквозь зубы. — Только ежели потолок на голову вашим мастерам падет, меня не поминайте лихом.

С этого дня что-то измеилось. Я научился говорить на их языке: торговался за каждую партию гвоздей, лично проверял качество каждой доски, выгонял с площадки пьяных. Инженер-творец во мне умирал, уступая место злому, прижимистому прорабу.

А что делать? Деньги ведь не бесконечные. Каждый вечер, склоняясь над приходно-расходной книгой, я видел, как очередной потраченный рубль сочится из меня каплей крови. Я строил свою мечту, но с каждым днем все яснее становилось, что я могу не достроить, хотя изначально тот же Архип уверял, что уложится в бюджет, а там — то это подорожало, то сё.

Холодный ветерок просачивался в недостроенное здание сквозь щели в оконных рамах, принося с собой запахи невской воды. Снаружи жил своей жизнью проспект, но сюда, на второй этаж, его шум доносился глухо, словно из другого мира. Здесь, в моей будущей лаборатории, пахло иначе — свежей сосновой стружкой и остывающим углем.

При свете двух оплывших огарков, бросавших на стены дрожащие тени, я склонился над чертежами. На бумаге была уже механика. Зубчатые колеса, рычаги, винтовые передачи — рождался скелет моего будущего производства. Я проектировал станки, стоимость постройки которых пока не способен оплатить. Еще и императрица не подает вестей, а ведь обещала документы, чтобы лучше понять психотип императора.

Я откинулся на спинку грубо сколоченного стула — затекшая спина отозвалась протестующим хрустом. В углу, свернувшись на охапке стружки, спал Прошка. У двери, как часть интерьера, застыли мои «ангелы-хранители» Федот и Гаврила. На краю стола лежала засаленная приходно-расходная книга, и ее итог был прост: горстка золотых на дне кошеля. Вот и все, что отделяло меня от полного краха. Еще неделя, может, две — и эта стройка повторит судьбу предыдущего хозяина. Можно было обратиться к Оболенскому, чтобы он подогнал клиента, либо ему самому что-то сделать, но я оставил это на крайний случай. Чуть урежу свои аппетиты, сделаю проще, а красоту наведу позднее.

А ведь я еще не касался вопросов материалов для ювелирного дела. Я непроизвольно схватился за голову.

Тишину нарушил властный стук от парадной двери. Так стучат те, для кого любая дверь является временным препятствием. Прошка вскочил как ошпаренный. Гвардейцы переглянулись, их руки привычно легли на эфесы.

— Кого там еще несет в такую пору? — проворчал Федот, тяжело топая к лестнице.

Я замер, прислушиваясь. Через минуту на лестнице послышались быстрые шаги, и в дверном проеме появился Федот с лицом, выражавшим крайнюю степень замешательства.

— Барин… Там от Ее Величества. Карета.