Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

— Банки! — предложил кто-то из свиты. — Взять у них взаймы! Или просто… взять.

— И сломать всю систему, сделав себя врагом каждого купца в Европе? — холодно парировала Анна. — После этого нам никто и никогда не даст в долг ни талера.

— Часы! — вскинулся Нартов. — У них тут лучшие в мире мастера! Наладим конвейерное производство простых и дешевых часов! Хронометры!

— Слишком долго, Андрей Константинович, — возразил я. — Требует отладки станков. Да и кому мы их будем продавать, сидя в блокаде? Отпадает.

— Контрабанда! — встрял Меншиков. — Через город идут торговые пути!

— Это мелкие ручейки, светлейший, — отрезала Анна. — А нам нужна полноводная река.

Когда идеи иссякли, совет зашел в глухой тупик. На лице Петра с каждой минутой все гуще собирались тучи.

— Так что же это получается? — прорычал он. — Сидим на мешке с гениальными идеями, а пошевелиться не можем из-за презренной монеты? Смирнов! Ты у нас голова, вот и думай! Как из этого… — он яростно обвел рукой воображаемый город, — сделать золото? Сотвори чудо!

Я молчал. Чудес не бывает. А сейчас все расчеты сходились в одной точке: финансовый тупик, который неминуемо вел к военному.

От безрезультатного совета голова разболелась. Мы сидели на золотом дне и не могли до него дотянуться. Не выдержав, я вышел из лагеря на воздух — просто пройтись, проветрить мозги, сбежать от мрачного Петра и вопросительных взглядов соратников. В сопровождении Ушакова и двух гвардейцев я отправился бродить по Женеве, чтобы «пощупать» этот город, понять его душу, найти то, чего не увидишь на картах и в донесениях.

Мы шли по кварталу Сен-Жерве, сердцу женевского ремесла. Узкие улочки, нависающие вторые этажи домов, воздух, пропитанный запахом древесной пыли и растопленного металла. Из открытых окон доносился не грохот молотов, как в нашем Игнатовском, а тонкий, деликатный перезвон: стук крошечных молоточков, скрип тончайших напильников, жужжание полировальных кругов.

Заглядывая в окна, я был поражен въевшейся в самую кровь культурой точности. Везде, где я бывал, работали с размахом, с силой, «на глазок». Здесь же царил иной подход. Согнувшись в три погибели, старый мастер через огромную лупу рассматривал крошечную шестеренку, орудуя инструментами, похожими на хирургические — тонкими, изящными резцами и пинцетами. Рядом подмастерья с благоговением полировали детали размером с булавочную головку.

Их руки были способны на чудеса. Однако это было элитарное, «штучное» искусство. Каждый мастер — гений-одиночка, хранитель секретов, делающий все от начала и до конца. Система и стандартизация отсутствовали напрочь. Каждый месяцами изобретал свой велосипед.

Бесцельно бредя дальше, я отвергал одну идею за другой. Ткани? Слишком долго. Ювелирка? Требует дорогого сырья, которое нужно где-то взять. Книги? Слишком маленький рынок. Все не то, все слишком мелко для наших аппетитов.

Мое бесцельное блуждание прервала лавка оптика. В пыльной витрине, на вытертом бархате, покоились дорогие, громоздкие голландские подзорные трубы в латунных корпусах — символ статуса для любого капитана или вельможи. Рядом ютились простые очки с толстыми, грубо обработанными линзами.

Глядя на эти примитивные «гляделки», я ощутил, как в голове что-то сдвинулось. Вспомнилось, как сам в детстве разбирал дедовский бинокль.

Голландские трубы… Цена, как у пушки, а качество — дрянь. Оптика примитивная, со дикой сферической аберрацией, картинка по краям плывет. Корпус — грубый, спаянный из тонкой латуни. Механизм фокусировки, где две трубки просто елозят одна в другой, люфтит безбожно. Почему? Да потому что каждый голландский мастер — кустарь. Сам льет стекло как умеет, сам его кое-как шлифует на коленке, сам паяет корпус.

Мой взгляд переместился на мастерскую часовщика напротив, где за окном кипела работа над сложнейшим механизмом.

А здесь что? Здесь гениальные механики, способные выточить деталь с точностью до сотой доли миллиметра. Точность у них в крови. Их руки могут создать идеальный механизм фокусировки. И идеальный корпус'.

Я перевел взгляд на соседнюю лавку стекольщика с выставленными в окне образцами стекла — прозрачного, как слеза младенца.

Стекло — чистейшее, без пузырей и примесей. У них есть идеальное сырье и гениальные руки. Не хватает только одного.

Да им же просто не хватало системы. И знаний.

И научной базы. Расчета кривизны линз, технологии точной полировки по шаблонам, идеи стандартизации… Всего того, что есть у меня в голове.

Решение — ослепительное в своей простоте и наглости. Не копировать голландцев. Совершить революцию. Создать здесь, в Женеве, мануфактуру по массовому, конвейерному производству стандартизированных оптических приборов.

Картина встала перед глазами. Мы делим сложный процесс на десятки простых операций. Один цех, стекольный, будет только лить заготовки для линз. Второй, шлифовальный, станет обрабатывать их по точным, сделанным нами шаблонам — на это можно поставить простых подмастерьев, снабдив их станками. Третий цех, механический, где и будут работать эти гениальные часовщики, займется выпуском стандартных корпусов и механизмов фокусировки. А четвертый, сборочный, где справятся даже женщины и подростки, будет просто соединять готовые детали.

Мы завалим Европу своей продукцией. Дешевой, качественной, стандартной. Мы сделаем то, что в моем мире сделал Генри Форд, только не с автомобилями, а с оптикой. Мы превратим элитарный товар в массовый. Мы убьем голландскую монополию. Мы создадим новый рынок. И мы заработаем на этом столько денег, что сможем нанять не одну, а десять армий.

Оглушенный этой идеей, я застыл посреди улицы. Мимо проходили люди, толкались, что-то кричали на своем французском диалекте, но я их не замечал. В голове уже мелькали чертежи, схемы, производственные цепочки, я мысленно проектировал станок для шлифовки линз. Золото. Не из-под земли — из воздуха. Из знаний, которых не было ни у кого в этом времени, кроме меня.

— Петр Алексеевич? — встревоженный голос Ушакова вернул меня в реальность. Он тряс меня за плечо. — С вами все в порядке? Вы так побледнели…

Я моргнул, возвращаясь из мира своих расчетов на суетливую женевскую улицу. Посмотрев на него, я почувствовал, как по лицу расползается широкая, безумная улыбка.

— Лучше, чем когда-либо, Андрей Иванович, — рассмеялся я. — Пойдемте обратно. Быстрее. Кажется, я нашел нам чудо.

Одержимый идеей, я вернулся в резиденцию и, не созывая совета, направился прямиком к «инвесторам» — Петру и Анне Морозовой. Застав их за столом вдвоем, мрачно изучающих разбросанные счета, я понял, что они в очередной раз пытались найти выход из нашего финансового тупика.

— Нашел, — бросил я с порога.

Они оба подняли на меня удивленные взгляды.

— Золото, Государь. Целую реку.

Расстелив на столе чистый лист бумаги и взяв угольный карандаш, я объявил:

— Мы будем производить и продавать… зрение. Создаем «Русско-Женевскую Оптическую Мануфактуру» с двумя основными линейками продукции. Первое, — на листе появилась простая подзорная труба, — «Народная труба». Простая, дешевая, однако с качественной оптикой. Для купцов, капитанов. Мы завалим ими весь рынок. Второе, — рядом я набросал контуры бинокля, — «Офицерский бинокль». Компактный, удобный. Для армии.

— Гляделки? — Пётр нахмурился, в его голосе прозвучало разочарование. — Ты предлагаешь нам делать игрушки? Бабские забавы!

— А прибыльно ли это дело, барон? — тут же вставил Меншиков, возникший за спиной словно из-под земли. — Часы-то всяко дороже будут.

— Это не игрушки, Государь, — спокойно ответил я. — Это оружие, и более страшное, чем кажется. Хотя главный наш козырь в другом.

Следом я набросал эскизы еще двух более сложных приборов.

— Вот наш главный товар. Артиллерийский комплект. Первое — буссоль новой конструкции для точного замера углов. Второе — оптический дальномер. Простейший механизм, позволяющий артиллеристу определить расстояние до цели с точностью до десяти шагов.