Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

— Заказ огромный, — закончил я. — А оплата — золотом. Вперед.

Дверь скрипнула, и в мастерскую вошла Анна Морозова. Молча открыв ларец, она высыпала на стол горсть сверкающих луидоров. Аванс. Глаза старика Бошара вспыхнули. Перед таким аргументом его гильдия устоять не могла.

А вот с часовщиками все пошло наперекосяк. Отправлять на переговоры с их гильдией Нартова было моей первой серьезной ошибкой.

Черный от злости, он ворвался ко мне через два часа и швырнул на стол свои чертежи.

— Отказали, — бросил он.

В его пересказе сцена выглядела унизительно: зал заседаний гильдии, темное дерево, портреты старых мастеров на стенах. Молодой, полный энтузиазма Нартов раскладывает перед седобородыми старцами свои чертежи. И тут поднимается глава гильдии, старый и гордый мастер Дюфур, и, презрительно ткнув пальцем в безупречные линии механизма фокусировки, произносит целую речь.

— Этот Дюфур, — Нартов побагровел от одного воспоминания, — заявил, что это «поругание высокого искусства»! Что ни один уважающий себя мастер не опустится до «бездушных безликих деталей»! Что мы хотим превратить их ремесло в дешевую ярмарочную поделку! И все эти… старики ему аплодировали! Меня выставили, как щенка!

Слушая его, я наконец понял в чем дело. Дело было не в жадности — в гордыне. Эти мастера боялись обесценивания своего уникального ремесла, превращения его в штамповку. Прямой штурм провалился. Значит, нужно заходить с фланга.

На следующий день по всей Женеве глашатаи разнесли новость. По моему приказу на площади вывесили указ: «Именем Его Императорского Величества Петра Алексеевича объявляется об открытии в городе Женева Свободной механической школы!»

Мой ход был прост. Указ гласил, что в школу принимаются «молодые, талантливые подмастерья, не имеющие возможности проявить свой дар». Мы обещали бесплатное обучение, жилье, жалованье и, главное, — статус «вольного мастера» и долю в прибыли от будущей мануфактуры. Это был прямой путь из подмастерьев в мастера, в обход их вековой иерархической лестницы.

Гильдия взбесилась. Мастер Дюфур грозил проклятиями и отлучением от цеха любому, кто посмеет пойти к русским, однако было поздно. К вечеру у ворот нашего лагеря выстроилась очередь из десятков молодых ребят. Они пришли с опаской, зато с надеждой на лицах. Гильдия оказалась на грани внутреннего бунта.

Оставалось найти главу для этой школы, и тут судьба сама подкинула мне козырь. Остерман доложил, что в городе проездом в Амстердам остановился Бернар Пикар, лучший гравер Европы.

Встречу с ним я назначил на крыше, куда мы втащили простенький прототип подзорной трубы. Пикар был человеком искусства, поэтому и говорить с ним я решил на его языке. Нашим главным аргументом в переговорах стали звезды.

Сперва я навел трубу на Луну. Прильнув к окуляру, он выдохнул:

— Боже мой… Горы…

Затем в поле зрения появился Юпитер с четырьмя крошечными точками, танцующими вокруг планеты.

— Я предлагаю вам увидеть мир таким, каким его еще не видел ни один человек. И подарить это зрение другим.

Изложив свой план — о делительной машине, «механическом художнике», о школе, где он сможет учить новое поколение мастеров, свободных от цеховых предрассудков, — я попал в цель. Он презирал косность старых гильдий и был соблазнен масштабом задачи.

— Я должен ехать в Амстердам, у меня заказ, — произнес он, но в глазах уже читался азарт — он попался.

— Поезжайте, — ответил я. — А на обратном пути заезжайте ко мне. Ваша мастерская будет готова.

Так я получил идейного союзника. Фундамент нашей мануфактуры был заложен.

В отсутствие Пикара наша мастерская бурлила. Сбежавшие от своих старых мастеров, молодые женевцы смотрели на нас с Нартовым с благоговейным ужасом. Мы ломали все их представления о ремесле, требуя точности. Не уникальности, а взаимозаменяемости.

Первым делом взявшись за шлифовальный станок, мы тут же уперлись в стену. Первая же отливка чугунного притира вышла кривой. Первая попытка шлифовки обернулась катастрофой — стеклянная болванка лопнула с треском. Нартов готов был все бросить, и мне, опираясь на свой опыт инженера, пришлось вправлять ему мозги: любая новая технология — это череда проб и ошибок. Мы ввели водяное охлаждение, изменили состав абразива, и станок наконец-то ожил. Монотонное, усыпляющее шуршание, капли грязной воды, медленно вращающийся диск… Из-под него выползали мутные, однако уже идеально сферические линзы.

Пока мы, инженеры, корпели над своими станками, Пётр тоже времени не терял, найдя себе другую игрушку — армию. Каждый день, с рассвета до заката, на плацу за городом гремела муштра. Забрав всех свободных преображенцев, царь отрабатывал нечто совершенно новое.

— Хватит ходить толпой, как овцы на бойню! — ревел он, носясь перед строем. — Пятеро — одна семья! Один стреляет, двое заряжают, двое глядят по сторонам! Чтобы враг не знал, откуда прилетит!

Он гонял их по тактике «рассыпного строя», используя для командиров первые, еще кривые прототипы наших биноклей. Эта ежедневная канонада держала в постоянном напряжении и Женеву, и, что важнее, бернских «наблюдателей» на границе. Сигнал Петра был ясен и недвусмыслен: «Мы не пленники. Мы — армия. И мы готовимся к бою».

Настоящая буря, впрочем, разражалась, когда он врывался к нам в мастерскую. Я готовился к крикам о «хлипкости» и «непрочности», но реакция Петра на наш единственный работающий станок оказалась совершенно иной. Он долго молча смотрел на монотонные движения механизма, на смену линз подмастерьем. Потом повернулся ко мне.

— Постой, генерал, — сказал он, оттащив меня к чертежной доске. — Так это что же выходит? Один станок — один мастер — одна линза в час? Мелко, Смирнов! Мелко плаваешь!

Прежде чем я успел возразить, он схватил уголь и своими огромными ручищами набросал на доске схему.

— А если поставить десять таких станков в ряд? А привести их в движение не ногой, а одним водяным колесом от общей передачи? Мы сможем делать сто линз в час!

Он мыслил системой, видел не станок, видел фабрику.

— Твоя задача, Смирнов, — ткнул он в меня пальцем, — сделать идеальный станок, который сможет собрать любой дурак. А моя — сделать так, чтобы таких станков у нас к концу месяца было пятьдесят! Я заберу твоих лучших подмастерьев, мы разобьем их на бригады. Одни будут лить станины, другие — точить валы, третьи — делать притиры. Поставим дело на поток! Хватит вылизывать! Пусть будет криво, пусть будет косо, но пусть оно работает! Доводить до ума будем на ходу!

Спор шел не о легкости против прочности. Столкнулись два подхода: лаборатория против завода. Я, как конструктор, стремился довести до совершенства один прототип. Он, как промышленник, был готов запустить в серию даже «сырую» модель, лишь бы немедленно получить результат. И в нашей ситуации он был прав.

Месяц пронесся лихорадочным, безумным вихрем. Наши мастерские, превратившиеся в «Свободную механическую школу», шумели круглосуточно. К моему удивлению, Бернар Пикар вернулся из Амстердама необычайно быстро. Он пришел в восторг от идеи делительной машины и с головой погрузился в работу, став для молодых женевских подмастерьев одновременно и божеством, и тираном. Гоняя их за малейшую неточность, он в то же время щедро делился секретами мастерства, которые старые гильдии держали за семью печатями. Мой расчет оправдался: я нашел фанатика своего дела.

И вот, наконец, из цеха вынесли первую партию: сотню «Народных труб» и два десятка «Офицерских биноклей». Я взял в руки один из серийных образцов — не чета прототипу. Тяжелый, ладно скроенный латунный корпус, плавный, без малейшего люфта, ход механизма фокусировки, и, главное, — линзы. Картинка получилась ясной, резкой, почти без искажений по краям. Качество превзошло самые смелые ожидания. Оставалось самое сложное: превратить этот кусок стекла и металла в золото.

Не успела высохнуть краска на первой партии, как коршуном на добычу налетел Меншиков. Своей целью он выбрал Анну Морозову, нагрянув в ее импровизированную контору в одном из флигелей нашей резиденции. Зайдя за какими-то бумагами, я невольно подслушал их разговор.