Инженер 1: паровая империя (СИ) - Тыналин Алим

Потому что сдаваться я не собирался. Даже если все обстоятельства складывались против меня, даже если я сам совершил непростительную ошибку — проект того стоил, чтобы за него бороться до конца.

Впрочем, когда я вернулся в больницу, энтузиазма поубавилось.

Я добрел до палаты и рухнул на койку, не снимая мундира. Папка с чертежами выскользнула из рук и упала на пол, листы веером рассыпались по грязным половицам. Один залетел под кровать Сидора Петрова. Я даже не попытался их поднять.

В самом деле, какой смысл?

Все эти расчеты, схемы, тщательно вычерченные планы вентиляционных каналов, для чего? Чтобы лежать на полу в госпитальной палате, никому не нужные, как и их автор?

Я закрыл глаза, пытаясь унять головную боль. В висках все еще стучало, во рту пересохло, а в душе поселилась тяжелая, вязкая апатия. Впервые за все время пребывания в этом теле, в этой эпохе, я почувствовал искушение махнуть на все рукой.

В конце концов, что я пытался доказать? Что один человек может изменить систему?

Смехотворно. Система была создана для того, чтобы перемалывать таких, как я.

Чиновники боялись ответственности. Врачи держались за привычные методы. Интриганы вроде Клейнмихеля строили козни из зависти или просто от скуки.

А я? Я ничего не должен этому миру. Проект вентиляции не задание свыше, не воинский долг. Просто инициатива с моей стороны. Попытка применить знания из XXI века для спасения жизней в XIX-м.

Благородно? Возможно. Но обязательно? Отнюдь.

«Можно ведь просто отпустить, — думал я, глядя в закопченный потолок палаты. — Беляев свернет проект. Клейнмихель успокоится. Я вернусь к обычным инженерным обязанностям. Укрепления, дороги, мосты — все это тоже нужно. И никаких интриг, никаких рапортов в вышестоящие инстанции».

Можно даже податься в столицу. Знаний у меня достаточно, чтобы сделать карьеру на строительстве железных дорог.

Или заняться совершенствованием артиллерии. Николай Павлович умрет через год, начнутся реформы Александра II, тогда и пригодятся технические новшества.

Или вообще купить небольшое имение где-нибудь в средней полосе, жить тихо, разводить лошадей, может, жениться на какой-нибудь мелкопоместной дворянке… Зачем биться головой о стену чиновничьего безразличия и врачебного консерватизма?

Проект вентиляции казался теперь наивной затеей. Юношеским максимализмом.

Я ведь не военный врач, не специалист по эпидемиям. Просто инженер, который решил, что знает лучше всех.

Я повернулся на бок, собираясь погрузиться в сон и забыться хотя бы на несколько часов. Но тут я увидел в конце палаты Елизавету Андреевну.

Она стояла в своем обычном темно-сером платье сестры милосердия, с белым передником и повязкой на волосах. В руках корзинка с бинтами и склянками лекарств. Лицо бледное, под глазами темные круги, видимо, тоже не спала всю ночь на дежурстве.

— Княжна, — я попытался подняться, но она остановила меня жестом.

— Не беспокойтесь, капитан. Я просто обхожу палаты, проверяю больных.

Голос ее прозвучал ровно, почти безразлично. Как будто она обращалась не ко мне, а к постороннему человеку. Я невольно насторожился.

— Елизавета Андреевна, — начал я, садясь на краю койки, — я хотел поговорить с вами о проекте. Произошли некоторые… неприятные обстоятельства…

— Знаю, — оборвала она, даже не взглянув на меня. — Весь госпиталь уже обсуждает, как капитан Воронцов проспал встречу со статс-секретарем. Весьма прискорбно.

В ее словах не было ни сочувствия, ни осуждения. Просто констатация факта. Холодная, отстраненная.

— Я… это действительно прискорбно, — согласился я. — Но я надеюсь найти способ исправить положение…

— Не утруждайтесь объяснениями, капитан, — она прошла к дальней койке, где лежал раненый с перевязанной ногой, и начала осматривать повязку. — Ваше личное время — это ваше дело. Как вы его проводите, меня не касается.

Последняя фраза прозвучала особенно холодно. Я почувствовал, как что-то сжалось в груди. Она знает. Каким-то образом Елизавета узнала о Селесте, о кафе, о ночи, которую я провел вне госпиталя.

— Елизавета Андреевна, — я встал и подошел ближе, понизив голос, — если вы о вчерашнем вечере… Я могу объяснить…

— Объяснить? — Она выпрямилась и наконец посмотрела на меня. Глаза ее, обычно теплые и полные участия, сейчас напоминали серый лед. — Что именно вы собираетесь объяснять, капитан? То, где вы провели ночь? То, почему предпочли развлечения в сомнительном заведении важной деловой встрече?

Молчание повисло тяжелое, неловкое.

— Вы сделали свой выбор. И имеете полное право на этот выбор. Как и я имею право на свое мнение о людях, которые ставят мимолетные удовольствия выше дела.

— Это не так! — возразил я горячо. — Я…

— Капитан Воронцов, — она подняла руку, останавливая меня, — мне нужно закончить обход. У меня еще две палаты. Прошу простить, но я тороплюсь.

Она развернулась и направилась к выходу. Я стоял, глядя ей вслед, чувствуя, как внутри все сжимается в тугой узел.

— Елизавета Андреевна, — окликнул я на пороге.

Она остановилась, не оборачиваясь.

— Мне жаль, — произнес я. — Искренне жаль. Вы правы, я повел себя безответственно. И подвел не только себя, но и вас. Это непростительно.

Несколько секунд она стояла неподвижно. Потом тихо сказала, все еще не оборачиваясь:

— Дело не в том, капитан, что вы меня подвели. Дело в том, что я ошиблась в вас. Полагала, что вы человек иного склада. Оказалось, что нет.

И вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Я опустился обратно на койку. Головная боль усилилась, но теперь это было не просто физическое недомогание. Что-то внутри раскололось, рассыпалось на осколки.

Я нагнулся и начал собирать рассыпанные чертежи. Руки двигались механически, складывая листы один к одному. Когда все они снова оказались в папке, я долго смотрел на аккуратные линии, расчеты, схемы вентиляционных каналов.

Столько труда. Столько надежд.

И все — впустую.

«Хватит, — повторил я про себя. — Хватит биться о стену. Беляев прав. Нужно отпустить. Заняться чем-то другим. Укреплениями, дорогами, чем угодно. Только не этим проклятым проектом, который приносит одни неприятности».

Я положил папку на тумбочку у койки и лег, уставившись в потолок. За окном кричали чайки, где-то во дворе лязгали ведра, доносились обрывки разговоров санитаров. Жизнь шла своим чередом.

А я лежал и думал о том, что проще всего — просто сдаться. Признать поражение. Махнуть рукой на все эти попытки изменить мир, который меняться не хочет.

Проще всего.

И, возможно, правильнее.

Глава 15

Испытание

Пробуждение на следующее утро оказалось неожиданным и тревожным.

Не успел я толком продрать глаза после беспокойной ночи, как возле моей койки возник младший лекарь Зотов. Молодой человек лет двадцати пяти, рыжеватый, с веснушками на переносице, обыкновенно весьма спокойный и рассудительный. Теперь же лицо его побелело до синевы, глаза сделались круглыми, как у перепуганного зайца, а дыхание прерывалось, словно он пробежал версты три без остановки.

— Александр Дмитриевич! — выпалил он, даже не потрудившись поклониться или хотя бы извиниться за столь бесцеремонное вторжение. — Немедленно идемте! Беда!

Я вскочил с постели, накинув на сорочку халат из грубого сукна, который служил мне домашней одеждой в холодные утренние часы.

— Что случилось?

— Госпитальная лихорадка! — Зотов прижал ладонь ко лбу, словно пытаясь унять головокружение. — В первой палате за ночь скончались трое! Еще пятеро при смерти, и Струве велел немедленно вас разыскать!

Я схватил сюртук, натянул сапоги, даже не удосужившись застегнуть их как следует, и бросился следом за Зотовым по коридору.

Утренний госпиталь встретил меня мертвой тишиной, от которой становилось не по себе. Обыкновенно в это время здесь уже царствовало привычное оживление: санитары таскали ведра с водой, фельдшеры спешили к больным, слышались приглушенные разговоры, изредка стон или кашель.