Инженер 1: паровая империя (СИ) - Тыналин Алим

Я посмотрел туда, куда указывал доктор. Действительно, часть конструкции еще держалась на месте. Решетки демонтированы, но сами каналы оставлены. Печь стояла в прежнем положении, и от нее тянулся короб, уходивший под потолок.

Система работала. Пусть не в полную силу, пусть лишь наполовину от проектной мощности, но работала. И этого хватало, чтобы удержать заразу за порогом.

— Нужно зафиксировать, — пробормотал Струве, доставая записную книжку. — Каждую мелочь. Температуру воздуха, состояние ран, число заболевших в каждой палате. Цифры должны говорить сами за себя.

Он уселся на свободную табуретку и принялся строчить карандашом, время от времени оглядывая палату и что-то высчитывая.

Я стоял молча, глядя на спокойно дремлющих солдат. Восемь человек в первой палате умерли или умирают. Здесь ни одного заболевшего.

Разница очевидная. Даже для слепца.

— Александр Дмитриевич, — окликнул меня Струве, не поднимая головы от записей. — Вы понимаете, что это значит?

— Понимаю, — ответил я глухо. — Это последний шанс доказать правоту.

— Да. Но какой ценой! — Немец сжал так кулаки, что побелели костяшки пальцев. — Люди гибнут, пока господа чиновники упорствуют. Неужели им нужны трупы для доказательства?

Я не ответил. Потому что ответа не знал.

Мы вышли из третьей палаты и направились обратно. По дороге Струве заглянул во вторую и четвертую. Картина везде одинаковая: жар, бред, гноящиеся раны. Смерть уже вошла в госпиталь и методично обходила койку за койкой.

— Нужно доложить Беляеву, — произнес я, когда мы вернулись в первую палату.

Струве кивнул:

— Зотов уже побежал. Главный лекарь должен знать о вспышке.

Словно в подтверждение его слов, в конце коридора послышались торопливые шаги. Я обернулся и увидел фигуру Василия Порфирьевича Беляева, спешащего к нам в сопровождении младшего лекаря.

Главный эскулап выглядел встревоженным. Лицо покраснело от быстрой ходьбы, дыхание сбилось, а в глазах читалась тревога, которую он пытался скрыть за маской служебной строгости.

— Доктор Струве! Что здесь происходит? — рявкнул он, еще не дойдя до порога.

Карл Иванович выпрямился, сложив руки за спиной, и доложил сухим, официальным тоном:

— Ваше высокоблагородие, за минувшую ночь в первой палате скончались трое больных от госпитальной лихорадки. Еще пятеро находятся при смерти. Во второй палате четверо заболевших, в четвертой трое. Общая картина — резкий жар, бред, нагноение ран.

Беляев вошел в палату, оглядел больных. На лице его отразилось потрясение.

— Господи… За одну ночь…

— Распространение инфекции идет стремительно, — продолжал Струве. — При нынешнем темпе через двое суток можем потерять половину госпиталя.

— А какие меры? — спросил главный лекарь. — Что вы предпринимаете?

— Все возможное, ваше высокоблагородие. Усиленное проветривание, смена белья, обработка ран. Но это полумеры. Нужно восстанавливать систему вентиляции.

— Систему вентиляции? — Беляев нахмурился. — Но я приказал ее демонтировать…

— И посмотрите на результат, — не выдержал я, шагнув вперед. — Ваше высокоблагородие, в третьей палате, где конструкция еще не снята окончательно, ни одного случая заражения. Ни одного! Это же очевидное доказательство!

Главный лекарь посмотрел на меня, и в его взгляде мелькнула растерянность, смешанная с досадой.

— Капитан Воронцов, не вам судить о медицинских вопросах…

— Речь идет не о медицинских вопросах, а о жизнях людей. — Я не собирался отступать. — Восемь человек умерли или умирают. Через двое суток будет вдвое больше.

— Я не упорствую! — вспылил Беляев. — Я выполняю указания вышестоящих инстанций! Коллежский советник Клейнмихель…

— К черту Клейнмихеля! — рявкнул я. — К черту все рапорты и циркуляры! Люди умирают! Сейчас! Вот здесь, на ваших глазах! И вы думаете о карьере⁈

Повисла тишина. Беляев побелел, губы его задрожали.

— Капитан… Вы… Вы…

— Александр Дмитриевич, — тихо окликнул меня Струве, положив руку на плечо. — Возьмите себя в руки.

Я отвернулся, стараясь совладать с гневом. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Беляев стоял молча, глядя на умирающих. Потом произнес глухо:

— Усильте проветривание. Смените белье во всех палатах. Обработайте раны. Это все, что я могу разрешить сейчас.

Он развернулся и направился к выходу. На пороге остановился, не оборачиваясь:

— И, капитан… Впредь следите за тоном. Иначе вам придется объясняться не только со мной.

Дверь за ним захлопнулась.

Я опустился на табурет, чувствуя, как накатывает усталость. Все еще могло измениться.

— Карл Иванович, — позвал я тихо. — Продолжайте записывать. Все. Каждую мелочь. Каждую цифру. Нам нужны доказательства. Неопровержимые.

Струве кивнул, доставая записную книжку.

А я сидел и смотрел на умирающих.

Люди гибли.

А я ничего не мог сделать.

Пока.

Десять часов вечера.

Василий Порфирьевич Беляев сидел за дубовым столом. Перед ним лежали рапорты.

Семь умерших за сутки. Двадцать три зараженных. Цифры аккуратные, выведенные рукой Зотова. Но они жгли глаза.

Свеча оплыла. Воск стекал на подсвечник, образуя причудливые узоры. Беляев смотрел на пламя. Не моргал. Думал.

Утро началось с крика Зотова. Потом обход палат. Запах гнили. Бред больных. Трупы в отдельной комнате, накрытые серым сукном.

А в третьей палате тишина. Покой. Выздоравливающие играли в карты.

Какая разница между этими двумя мирами?

Беляев взял перо. Опустил. Взял снова. Нужно писать рапорт Энгельгардту. Объяснять. Оправдываться.

Чем объяснить?

Дверь скрипнула. Струве вошел без стука. Лицо серьезное, усталое.

— Василий Порфирьевич, прошу простить вторжение. Дело не терпит.

— Садитесь, Карл Иванович, — устало кивнул Беляев. — Ночь длинная. Говорите.

Струве уселся напротив.

— Ваше высокоблагородие, вот факты. Первая палата. За сутки скончались семеро. Заражены двадцать три человека. Температура под сорок. Раны гноятся.

Пауза.

— Вторая палата. Четверо заболевших. Прогноз неблагоприятный.

Еще пауза.

— Четвертая палата. Трое. Еще двое подозрительных случаев.

Струве помолчал.

— Третья палата. Экспериментальная. Тридцать больных. Ни одного случая лихорадки. Ни единого.

Беляев молчал. Смотрел в записи. Буквы расплывались перед глазами.

— Карл Иванович, может, случайность?

— За три дня? — немец покачал головой. — Нет, ваше высокоблагородие. Это закономерность. Система вентиляции работает.

Беляев откинулся в кресле. Закрыл глаза. Тридцать лет врачебной практики. Тысячи больных. Сотни смертей. Привык. Смирился. Считал естественным ходом вещей.

Но теперь?

— А что, если в третьей палате просто легкораненые?

— Проверял, — Струве снова перелистнул страницы. — Состав больных идентичный. Те же ранения. Тот же срок пребывания. Единственное различие, что вентиляция не демонтирована полностью.

— Может, санитары там работаюи тщательнее?

— Те же санитары. Проверял и это.

Беляев открыл глаза. Посмотрел на немца. Струве держался спокойно. Профессионально.

— Карл Иванович, вы понимаете, во что это меня втягиваете?

— Понимаю, ваше высокоблагородие.

— Если я признаю эффективность системы Воронцова, придется объяснять, почему демонтировал ее. Почему не послушал сразу. Почему допустил смерти.

Голос Беляева дрогнул на последнем слове.

Струве наклонился вперед:

— Василий Порфирьевич, вы врач. Тридцать лет служите медицине. Разве не ради спасения жизней?

— Ради спасения, — глухо отозвался Беляев. — Но есть еще служба государству. Субординация. Приказы сверху.

— Какие приказы? — резко спросил Струве. — Клейнмихель написал донос. Медицинский департамент прислал запрос. Но прямого приказа демонтировать систему не было. Вы сами приняли решение.