Барин-Шабарин 8 (СИ) - Старый Денис

Этот портовый город на берегу Болеарского моря стал временной базой военно-морского флота Российской империи, перевалочным пунктом для переброски оружия, боеприпасов и амуниции итальянским повстанцам, сражающимся за свою свободу против австрийского владычества.

К удивлению британца, марсельцы вовсе не шарахались от русских военных моряков, которые патрулировали улицы, возводили баррикады, готовясь отражать нападение войск Наполеона III с суши. Похоже, местным жителям, особенно — веселым неунывающим вдовушкам нравилось присутствие в городе бравых офицеров и рядовых из далекой России.

Русские моряки в синих мундирах с золотыми галунами спокойно разгуливали по набережной, обмениваясь шутками с торговками, продававшими устриц и свежий хлеб. Их акцент, на французский слух грубоватый и певучий одновременно, смешивался с южным прононсом провансальцев, создавая причудливую мелодию улиц.

Говард остановился у одного из причалов, наблюдая, как группа русских матросов помогает местным грузчикам перетаскивать ящики с боеприпасами. Один из них, широкоплечий усач с обветренным лицом, ловко подхватил выскользнувший из рук коренастого марсельца тяжелый ящик.

— Merci, mon ami! — рассмеялся француз, хлопая русского по плечу.

— Не за что, товарищ! — бодро ответил матрос, и в его голосе не было ни тени высокомерия, лишь искренняя готовность помочь.

Уильям записал в блокнот: «Русские не ведут себя как оккупанты. Они здесь — скорее гости, пусть и с оружием в руках…».

Но идиллия длилась недолго.

Первым тревогу поднял наблюдатель с монгольфьера. Его крик разнесся над портом, резкий и тревожный:

— Корабли на горизонте! Французская эскадра!

В мгновение ока город преобразился. Загрохотали барабаны, засвистели дудки боцманов. Русские моряки бросились к орудиям, разворачивая береговые батареи, в то время как на улицах марсельцы — кто с любопытством, кто с ужасом — смотрели на приближающиеся силуэты кораблей с развевающимися наполеоновскими триколорами.

Говард побежал к укреплениям, где уже кипела работа: солдаты в белых ремнях и черных шинелях возводили баррикады из мешков с песком, устанавливали картечницы. Среди них он заметил высокого офицера с орденом Святого Георгия на груди — капитана Ивана Руднева, командовавшего обороной порта.

— Вы действительно намерены сражаться? — крикнул Уильям, перекрывая гул приготовлений.

Руднев обернулся. Его глаза, холодные и твердые, как сталь, на миг смягчились.

— А как же иначе, мистер Говард? Мы не можем отдать Марсель. Не ради стратегии — ради этих людей. — Он кивнул в сторону перепуганной старухи, прижимавшей к груди внука.

Французы не стали церемониться. Первый залп с фрегата «Глуар» грянул, как удар грома. Ядро врезалось в каменную стену таможни, осыпав улицу градом обломков. Где-то закричала женщина.

— По местам! Орудия — огонь по готовности! — рявкнул Руднев.

Русские батареи ответили дружным залпом. Дым застлал набережную, смешавшись с запахом моря и пороха. Говард прижался к стене, чувствуя, как земля дрожит под ногами. Он видел, как молодой мичман, не старше двадцати, с перекошенным от напряжения лицом наводил пушку — и следующий выстрел отправил французский катер на дно под ликующие крики марсельских мальчишек, наблюдавших за боем с крыш.

Однако враг не отступал. Десантные шлюпки устремились к берегу. Когда первые французские солдаты высадились у мола, улицы превратились в ад. Грохот выстрелов, звон штыков, крики раненых. Русские моряки дрались с яростью, которой Говард не ожидал от этих обычно веселых и добродушных людей.

Один эпизод врезался ему в память особенно ярко: рослый боцман Федот Кривоногов, залитый кровью из рассеченного виска, выхватил из рук падающего товарища знамя и, размахивая им, как дубиной, бросился в гущу врагов.

— За Россию! За Марсель!

Майский вечер струился в высокие окна моего кабинета, наполняя воздух золотистой дымкой. За распахнутыми створчатыми рамами цвела сирень, и ее тяжелый аромат смешивался с запахом свежей типографской краски от разложенных на столе журналов. Я откинулся в вольтеровском кресле, наслаждаясь последними лучами заходящего солнца, когда Фомка в своей летней ливрее из голубого шелка почтительно постучал в дверь.

— Ваше превосходительство, господин Гордеев ожидают в приемной.

Я кивнул.

— Просите, — бросил я, одновременно смахивая пылинку с лацкана своего светло-серого сюртука.

Дверь распахнулась, впуская поток теплого воздуха и, надо полагать, Михаила Дмитриевича Гордеева, который предстал передо мной в легком костюме из парусины песочного цвета, с изящной тростью из черного дерева в руке. Его шляпа бросала на лицо подвижные тени, скрывая выражение глаз.

— Простите за непрошенный визит в столь прекрасный вечер, — начал он, слегка картавя. — Но майские ночи коротки, а дело не терпит отлагательств.

Я указал ему на кресло у открытого окна, где уже стоял графин с охлажденным лимонадом и два хрустальных бокала. Фомка, уловив мой взгляд, бесшумно исчез, оставив нас наедине.

— Вы предпочитаете лимонад или, может быть, шампанское? — спросил я, наблюдая, как последние солнечные лучи играют на серебряной оправе его портфеля. — Сегодня как раз привезли свежую партию из Крыма.

Гордеев улыбнулся, и в этот момент я заметил, как странно мерцают его серые глаза — будто в них отражается не мой кабинет, а что-то другое, далекое.

— Лимонад прекрасен, — ответил он, снимая перчатки и раскрывая портфель. — Особенно когда речь идет о таких деликатных вопросах…

Его пальцы, тонкие и удивительно белые для мая, извлекли папку с грифом Особой важности. На обложке красовалась миниатюрная эмблема — скрещенные перо и шпага, знак неизвестного мне тайного общества.

— Ваш проект электрификации, — прошептал он, — попал не в те руки.

В этот момент внезапно замолк соловей, и в саду воцарилась тревожная тишина. Даже листья сирени перестали шевелиться, будто затаив дыхание. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, несмотря на майское тепло.

Гордеев открыл папку, и я увидел чертежи, помеченные знакомыми мне символами. Но это были не мои расчеты… Вернее, не только мои. Среди них мелькнул лист с подписью: Проект «Громовая птица». А. С. Хвостовский.

— Хвостовский? — не удержался я. — Но он же…

— Погиб прошлой весной при загадочных обстоятельствах, — закончил за меня Гордеев, и его голос вдруг стал металлическим. — В день, когда цветет белая сирень.

Он перевернул страницу, и я увидел фотографию — ту самую новую мгновенную карточку, сделанную на экспериментальной станции. На ней Хвостовский стоял рядом с устройством, напоминавшим гигантский электрический цветок. Дата в углу… «15 мая 1882 года»

Внезапно в саду раздался треск сучьев. Гордеев мгновенно вскочил, и его трость с треском раскрылась, обнажив стальной клинок. В майском воздухе запахло грозой, хотя небо было ясным.

— Они здесь, — прошептал он, и его глаза вспыхнули странным голубым светом. — Ваши доброжелатели из Военного министерства…

Из-за кустов сирени вышли три фигуры в не по сезону длинных плащах. Их лица скрывали странные маски, напоминавшие пчелиные соты, а в руках поблескивали устройства, похожие на усовершенствованные фотоаппараты.

Я бросился к письменному столу, где лежал мой новый браунинг, но Гордеев оказался быстрее. Его трость-шпага описала в воздухе сложную дугу, и вдруг… зацвела голубым пламенем.

Первый выстрел прогремел, когда я уже схватил револьвер. Что-то жгучее прожгло рукав, но боли я не почувствовал — только странное тепло, разливающееся по телу. Перед глазами поплыли майские цветы — белые, розовые, лиловые…

Последнее, что я увидел перед тем, как сознание начало уплывать — это как Гордеев, с горящей шпагой в руке, бросается на нападавших, а его соломенная шляпа слетает, открывая странные металлические пластины, вживленные в височные кости.

Затем мир окрасился в золотисто-розовые тона заката, и я услышал голос, звучавший как шелест майского ветра: