Медведев. Пограничье (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— Прости, Митрич, — вмешался Морозов, разводя руками, как человек, который сто раз это уже объяснял, и, возможно, ещё столько же объяснит. — Такова уж процедура. Встреча, чтобы всё обсудить. Попытаться решить конфликт миром, без беды. А раз уж в город вы выбираться не любите…

Все собравшиеся за столом недовольно поморщились, как будто услышали что-то неприятное. Каждый из них по-своему выразил досаду: кто-то опустил глаза, кто-то сжал челюсть, а стоявший напротив Митрича парень с острым взглядом и слишком прямой спиной откровенно скривился и даже, кажется, собрался сплюнуть на пол. Но, поймав мой цепкий взгляд, сдержался. Только дернул щекой, будто проглотил что-то горькое.

Митрич же, в отличие от остальных, словно вообще не заметил ни чужих реакций, ни недовольства. Просто улыбнулся, как человек, которому и так всё давно ясно. Неспешно он вынул из внутреннего кармана резную деревянную трубку. Тёмную, гладкую, с узором, в который, казалось, были вплетены ветки и звериные следы. Затем достал тряпичный кисет, вышитый толстыми нитками — неаккуратно, по-домашнему, но с любовью.

— Город — это бетонные и асфальтовые леса, — сказал он негромко, чуть прищурившись. — Они наполняют разум шумом. Шумом ненужных и пустых телепередач, радиовспышек, чужих мыслей, что роятся в воздухе, как мошка в зной.

Он набивал трубку тщательно, как будто не просто табак клал, а собирал что-то важное, почти священное.

— Людей там много, — продолжал он, не поднимая головы. — И каждый хочет что-то знать. Но не для себя, а чтобы потом пересказать, приукрасить, разнести. И при этом щедро делятся своей отравой — пустыми разговорами, суетой, словами, за которыми ничего нет. Шумят, чтобы не слышать самих себя.

Он замолчал и поднёс трубку к губам. Ещё не зажёг, просто прикусил мундштук.

И я вдруг почувствовал, что за этими словами скрывается и усталость, и правда, и какая-то простая тоска по тишине. По той, которую в городе давно забыли.

— Обычаи и устремления мира людей займут всё жизненное пространство, — продолжил Морозов, глядя перед собой, будто видел за стеной не лес, а город, клокочущий за горизонтом. — И тогда ты утратишь душу… станешь, как все.

Он закончил с лёгкой улыбкой — не с насмешкой, скорее с пониманием. Видимо, когда-то давно, он уже говорил кому-то эти слова. Или себе.

Митрич довольно кивнул, будто услышал именно то, что хотел. Не перебивал, не дополнял, просто молча и раскурил трубку. Послышался сухой треск табака, лёгкое шипение, и к серому дощатому потолку неторопливо поплыли сизые кольца дыма.

— Да вы присаживайтесь, князь, — сказал Митрич, кивнув на свободное место во главе стола. — В ногах, как говорится, правды нет.

Интонация у него была ровная, почти домашняя. Как у деда, который рад, что гость, наконец, перестал топтаться у порога.

Я прошёл к столу, осторожно обошёл сидящих и устроился на скрипучем, немного расшатанном стуле. Он покачнулся, но выдержал. Почти сразу стало понятно, что этот стул видел многое — и тех, кто садился с лёгкостью, и тех, кто вставал тяжело.

На мгновенье я замешкался, а потом сунул руку в карман и вынул из него тот самый взятый из травы желудь. Ничего иного у меня с собой не оказалось. И я положил к двум другим вещам на стол свою находку. На секунду мне показалось, что пространство качнулось. Но почти сразу все встало на свои места.

Морозов тем временем шагнул вперёд, задержался на секунду, будто проверяя, все ли собравшиеся готовы. И, убедившись, что внимания к нему достаточно, начал:

— Итак, господа, начнём переговоры.

Иволгин не отвёл глаз, когда прозвучали эти слова. Напрягся, как зверь, чуя, что момент настал. Его взгляд был острым. А потом он хищно усмехнулся:

— Пусть Митрич уступит нам кусок леса, и всё, — произнёс он, будто бросая кость в центр стола. — Это будет честно.

Я выдержал паузу, чтобы не ответить слишком быстро. Но голос всё равно прозвучал чуть суше, чем хотелось бы:

— На каких основаниях?

Иволгин пожал плечами, словно удивлялся, что вопрос вообще возник.

— Клан растёт, — сказал он, всё тем же тоном, чуть насмешливым, чуть напористым. — А если растёт клан, должны расти и владения. Справедливо же, не правда ли, мастер?

Он говорил уверенно, будто репетировал эту речь заранее. Но за словами чувствовалась тщательно скрываемая угроза. Он не просил, не уговаривал, а пытался поставить меня перед фактом.

— Мы наблюдаем за своим участком уже давно. Добросовестно. Как завещали предки. Причем, присматриваем только за лесом, но и за людьми, — продолжал он. — Чтобы не заблудились, не лезли, куда не надо. Лихой люд на нашей территории не озорует. Браконьеров нет. Тишина и порядок.

На лицах клана Иволгина мелькала одобрительная тень — как будто их представитель говорил не только за себя, но за нечто большее, за их право быть здесь.

Я кивнул, показав, что услышал одну из сторон. А внутри понемногу нарастало напряжение. Словно где-то под полом натягивалась леска, которая вот-вот лопнет. Всё пока было внешне спокойно, но в самой сути этих уверенных слов сквозила молодая, напористая сила. И если не дать ответа… она может и не спросить в следующий раз.

— И куда браконьеры делись? — уточнил я ровно. Вопрос прозвучал почти буднично, но в нём звенел подтекст, и, судя по взгляду Морозова, он его тоже уловил.

Иволгин развёл руками — неторопливо, как человек, которому нечего скрывать, но и не особенно хочется объяснять.

— Разогнали, — просто сказал он и недобро усмехнулся.

— Прям-таки разогнали? — с лёгкой насмешкой уточнил Морозов, не отводя взгляда. — А если сводку по пропавшим людям поднять?

Я краем глаза заметил, как бойцы Иволгина чуть напряглись

— Может, и пропадали, — сказал он. — Зверью лесному тоже жрать надобно. А людей, в мире много. Уж простите за прямоту. Кто их считать будет? Да и кто знает, на каком участке леса они пропали? Может, их болотник прибрал к себе. А может, ещё кто. Тут каждый за своё отвечает. А поди теперь найди, где человек исчез… и кто не досмотрел.

Он не договорил, хотя этого было и не нужно. Намёк прозвучал достаточно ясно: не всё в этом лесу подчиняется порядку. А если что и случилось, то стоит винить не его.

Я перевёл взгляд на старика. Митрич недовольно поморщился, как будто кто-то только что бросил на чистый пол горсть грязи.

— Мой клан помогал Зубову, который жандармерию возглавляет, — продолжил Иволгин, по-прежнему глядя прямо на меня. Голос его оставался спокойным, но в нём проступала сталь, едва заметная, но жёсткая. Он говорил уверенно, как человек, которому нечего доказывать — только напомнить.

Я не успел спросить, что именно они делали, как заметил: при одном лишь упоминании имени начальника жандармов лицо Митрича помрачнело. Скривился он не резко, но отчётливо, как будто слово само по себе оставило на языке горечь.

— Выставили вешки, — продолжал Иволгин. — Там, где залётные, лихие люди, жертв прикопали. Всё, что нужно, мы в жандармерию сдали. Через третьих лиц, как положено. Душегубов поймали, и не без нашей помощи. А вот мастер Митрич, — он нарочно выделил имя, с нажимом, — нарушил правила.

Последние слова он произнёс чуть громче, как будто бросая вызов. Его клан молчал, но каждый стоял напряжённо, словно эти фразы репетировали заранее.

Митрич не заставил себя ждать. Он поднял голову, и в голосе у него не было ни дрожи, ни излишней злости. Только глухое, тяжёлое раздражение:

— Это он направил на мою территорию тех браконьеров, — сказал он громче обычного, — из соседнего княжества, которые сюда забрались. Без спросу. Без уважения. Да ещё и с техникой, будто мы тут для них пустое место. А ведь знали, где граница проходит.

— И что они сделали? — уточнил я, не повышая голос.

Митрич немного помедлил. Видно было, что говорить не хотелось — не потому, что скрывал, а потому, что внутри всё ещё кипело возмущение. Но всё же он неохотно выдохнул:

— Часть леса вырубили. Без разбора. Повалили деревья и техникой утащили.