Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор

— Он толкает вас на самоубийство. Когда вы окончательно ослабнете, когда перебьете друг друга, сюда придут либо турки с юга, либо регулярная армия с северо-запада. И тогда уже никто не станет предлагать договоров. Вашу землю разделят, волю отнимут, а оставшихся в живых обратят в крепостных. Вот цена веры в красивые речи Кондратия.

Я замолчал. Фитиль свечи догорел до первой отметки. Час прошел.

— Выбор за тобой, атаман, — я вздохнул. — Ты можешь войти в историю как Илья Зимин, Спаситель Дона. Человек, остановивший братоубийственную войну и давший своему народу будущее. Или можешь сгореть в одном костре с безумцем, и твои дети будут проклинать твое имя, батрача на руинах того, что ты не смог защитить. Выбор за тобой. Но времени на раздумья у тебя нет. Совсем.

Зимин долго молчал. Он смотрел на свои руки, лежащие на столешнице, привыкшие держать саблю, вожжи и счетную книгу. Он был строителем, а не фанатиком. На его глазах дело всей жизни, его род, его земля — все летело в огненную пропасть за безумцем, возомнившим себя мессией.

— Рискованно ты играешь, барон, — проговорил он, не поднимая головы. — Сотни мои мне верны. Однако у Кондратия глотка луженая, а за ним голытьба да пьянь, которым терять нечего. Ввяжись я в драку — потопят числом. И меня, и моих людей. И что тогда?

Он был прав. Чистой воды авантюра. Я ставил на его авторитет и на здравый смысл его людей, но против них была ярость толпы, подогретая хмелем и сладкими речами. Забавно, ведь изначально я и вправду хотел договориться. И именно с Булавиным. Рассчитывал найти в нем трещину, надавить на тщеславие, перекупить, в конце концов. Но этот человек оказался цельным в своем безумии. Теперь приходилось импровизировать, выстраивая новую стратегию на руинах старой.

— А теперь слушай ты меня, — он поднял тяжелый взгляд. — Час назад я от Булавина. Совет у него был, с атаманами да с этими… чужими. Так вот, эти «чужаки» убедили его, что твои речи на круге — яд, что в старшине уже брожение пошло. Что нужно кровью всех повязать, да поскорее.

Я нахмурился. Куда он клонит?

— Они требуют твоей головы, причем не после суда и не после пыток. Завтра, на рассвете, перед всем миром. Чтобы каждый, кто хоть на миг усомнился, увидел — пути назад нет. Хотят сделать из твоей казни знамя, которое поднимут до самой Москвы. Решение принято, барон. Через полчаса Булавин объявит о нем своим сотникам. И тогда все. Мосты будут сожжены.

Он замолчал. Я чуть ухмыльнулся. Сам того не осознавая, Зимин произнес приговор и себе. После моей казни Империя ответит огнем и мечом. И тогда первым под нож пойдет именно он — умеренный, богатый, слишком умный атаман, опасный для радикалов, которые получат всю власть. Мое предложение из гипотетического выбора превратилось в единственный способ выжить. Прямо сейчас.

Эта мысль, как мне кажется, дошла и до него. Усталость сменилась злой энергией. Пропасть, в которую его толкал Булавин, оказалась куда ближе и страшнее, чем риск открытого мятежа.

Мы оба поняли в какой ситуации оказался именно Зимин.

— Я согласен, — выдохнул он.

Бинго. Я сдержал облегченный вздох.

Колебаний больше не было. Быстро, сжатыми фразами, мы проговорили основы плана: где стоят его верные сотни, кто из старшин поддержит, а кого нужно нейтрализовать в первую очередь. Я вставил только одну деталь, основанную на опыте штурмов.

— Главное — бейте по помосту, не по охране. Свалите его с трибуны, лишите голоса. Он силен, пока вещает свысока. На земле, в давке, он просто человек.

Он коротко кивнул, принимая совет. Условный сигнал. Его люди должны быть готовы к рассвету. Поднимаясь, он выдохнул и развернулся к двери.

— Удачи, атаман, — сказал я ему вслед.

— И тебе не хворать, генерал, — ответил он, не оборачиваясь.

Когда дверь скрипнула и захлопнулась, я остался один. Снаружи донеслись приглушенные голоса, короткий разговор, и шаги Зимина удалились.

Я медленно подошел к столу. Огарок свечи догорел почти до последней отметки. Там, снаружи, Дубов наверняка не сводит глаз с этого крошечного, пляшущего огонька, вцепившись в поручни «Бурлака». По нашей договоренности, ровный свет означал одно: «Ждать». Погасшая свеча стала бы сигналом к штурму. К кровавой бойне, в которой я мог погибнуть первым. Крохотный дерринжер вряд ли спас бы меня.

Фитиль я гасить не стал. Вместо этого, накрыв свечу широкой ладонью и погрузив избу во мрак, я тут же убрал руку. Тусклый свет снова вырвался наружу. Раз. Другой. Третий. Простой, незаметный для охраны сигнал, который Дубов должен был понять однозначно: «План в действии. Готовность. Ждать моего знака на площади».

Я вглядывался в темноту, где чернел силуэт головного «Бурлака». Через несколько бесконечно долгих секунд там, наверху, так же трижды мигнул крошечный, едва заметный огонек ручного фонаря. Как же все зыбко было в моем плане. Одна только мысль о том, что меня бросили бы в темницу, а не в избу (а значит без доступа к окнам) уже сводила на нет любой план. А если бы меня обыскали? Правда генерала все же уважали тут. Не так озлобился народ. Но как же все зыбко. Я поймал себя на мысли, что вся эта затея мне нужна была из-за адреналина в крови. Но быстро отогнал эти мысли. Я нутром чуял, что можно обойтись малой кровью, можно.

Связь установлена. Моя невидимая армия приведена в боевую готовность. Оставалось дожить до рассвета.

Рассвет над Черкасском выдался серым, воздух — густой замес вчерашнего перегара. Спал я тяжело, скорее в полудреме был, сном это не назовешь. Нервишки шалят, однако. Из избы меня выволокли на уже гудящий майдан. Едва я появился на крыльце, в меня впились тысячи глаз. Вчерашнюю пьяную ярость в них сменило нечто худшее: трезвое и голодное любопытство хищника перед кормежкой.

Под руки меня подхватили двое дюжих казаков Булавина, заломив их до хруста в суставах. В затылок уперлось холодное дуло тяжелого пистоля.

А вот это неожиданно.

Всё. Пространство для маневра исчезло. Я больше не игрок — мешок с костями на убой. По пути к помосту я лихорадочно сканировал ряды старшин. Напрасно. Место Ильи Зимина пустовало. Вместо него сидел какой-то незнакомый мне бородатый атаман с пустыми глазами. Провал. Тотальный, оглушительный провал. Злая, горькая мысль обожгла: вся моя многоходовка, завязанная на одном человеке, сломалась. Струсил. Или его уже взяли, и сейчас он корчится где-нибудь в подвале, проклиная тот час, когда послушал «барона-искусителя».

Да как так-то?

Меня швырнули на доски помоста, и я упал на колени. С этой точки площадь превратилась в море голов — враждебных, чужих, жаждущих моей смерти. Какая-то старуха, беззвучно шевеля губами, слала проклятия и плевала в мою сторону. Мальчишка смотрел на меня, своего личного антихриста, с дикой смесью восторга и суеверного ужаса. По знаку Булавина поп-расстрига у края помоста затянул гнусавую отходную. Последняя сводка от пластунов мелькнула в голове: «Посадят на кол, да не простой, а медленный». По спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с утренним морозом. Умереть в бою — одно. А вот так, под улюлюканье толпы, медленно и унизительно… Воля сжалась в тугой комок, заставляя держать спину прямо.

Внимание толпы переключилось. К моим «Бурлакам», замершим у края площади, двинулся отряд казаков во главе с есаулом Хохлачом.

— Слышь, гвардия! — проорал он, подъезжая к головной машине. — А ну, вылазь из своей железки! Оружие на землю, и марш сюда, к барону своему!

Люк-дверь на «Бурлаке» открылся. Из него показался спокойный Дубов.

— Мой приказ, есаул, — громко и четко заявил он, — быть свидетелем всего здесь происходящего, дабы донести до Государя-Императора каждое слово и дело. Посему поста своего я не покину.

— Ах ты!.. — Хохлач потянулся было к сабле, его люди загомонили, напирая на стальную громадину. Однако Дубов и его люди, показавшиеся из-под щитов тягача, стояли как изваяния. Оружия не показывали, но всем своим видом давали понять: первый, кто дернется, умрет.