Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Вечером, после очередной провальной плавки, я сидел в конторе, тупо глядя на уродливый слиток. Вошел Магницкий.

— Я тут подумал, Петр Алексеич, — начал он нерешительно. — Мы пытаемся растворить камень в жидком металле. Процесс, противный самой природе. А что, если… не плавить?

Взяв с моего стола лист бумаги, он высыпал на него щепотку железных опилок и щепотку нашего серого порошка.

— Мы привыкли, что металлы смешиваются в жидком виде, — продолжил он, осторожно смешивая порошки грифелем. — А что, если представить их как… очень плотный песок? Вот «песчинки» железа, а вот — от этого дивного серого камня. Если их смешать, сильно-сильно сжать, а потом долго греть, не доводя до плавки… Не могут ли мельчайшие частицы одного просочиться между частицами другого? Срастись, смешаться на самом нутряном, сокровенном уровне? Звучит глупо, конечно, но сама суть этой идеи меня не оставляет в покое.

Я ошарашенно смотрел на него. Ученый муж XVIII века, опираясь на натурфилософию и интуицию, только что описал мне базовый принцип порошковой металлургии. Мои знания из будущего наложились на его смелую, почти алхимическую гипотезу.

— Пропитывание… — прошептал я. — Спекание… Леонтий Филиппович, это гениально! Это против всех известных правил, и именно поэтому может сработать!

Эта идея, опережавшая время на два столетия, была безумной. На следующий же день в кузнице, под удивленными взглядами мастеров, привыкших, что железо нужно «пользовать огнем да молотом», а не «толочь в пыль», начали строить мощный винтовой пресс и герметичную муфельную печь. Битва за «Титан» вступала в свою решающую и самую странную фазу.

В самый разгар наших опытов по спеканию металлов, когда в кузнице, казалось, пахло чистой наукой, в Игнатовское прибыл груз, способный потопить любой, даже самый прочный проект. Под конвоем драгун, в щегольской карете, к нам пожаловал царевич Алексей Петрович. Его прибытие было ссылкой, обставленной как визит вежливости, и от этого лицемерия становилось только горше.

Я встретил его у крыльца своей конторы. Из щегольской, обитой бархатом кареты, дверцу которой распахнул ливрейный лакей, показался угрюмый юноша, каким его описывали при дворе. Молодой человек, отчаянно и неумело пытался казаться европейским принцем. Напудренный парик сидел набекрень, дорогие брюссельские кружева выглядели чужеродно на фоне дымящих труб, а на губах застыла презрительная складка, видимо, почитаемая им за признак аристократической породы. Он с брезгливостью оглядел мой рабочий двор, заваленный угольной пылью и обрезками металла, словно грязную конюшню.

Рядом с ним, не отступая ни на шаг, суетился его наставник, барон Гюйссен. Невысокий, с вкрадчивыми, плавными движениями и елейной улыбкой, он был полной противоположностью своему подопечному. Однако его маленькие глазки хорька выдавали в нем человека себе на уме. Этот персонаж насторожил меня сразу. Вся логика царского приказа, по которому я становился главным воспитателем наследника, рушилась.

Зачем здесь Гюйссен? Ответ пришел сам собой: барон был надзирателем. Причем не за царевичем — за мной. Это была уступка той самой боярской партии, которую Петр разгромил на суде, но не уничтожил. Он бросил им кость. «Хотите приглядывать за моим выскочкой-бароном? Извольте. Вот вам официальный полупост при наследнике, наблюдайте, докладывайте». У меня не было сомнений, что каждое мое слово и каждая ошибка Алексея будут немедленно превращаться в доносы, летящие в Москву к его могущественным покровителям. Это превращало воспитание упрямого мальчишки в тонкую игру под неусыпным, враждебным надзором.

— Месье барон, — процедил Алексей на французском, обращаясь ко мне, словно я был одним из его камердинеров, и намеренно игнорируя мой вежливый поклон. — Отец мой, государь, полагает, что созерцание сих дымных и шумных увеселений пойдет на пользу моему образованию. Надеюсь, вы не будете слишком обременять меня своим обществом.

Любая попытка приобщить его к делу была обречена на провал, это ясно. Вот же засранец! Он не просто ленив — он идейный противник всего, что я здесь строю. Для него мои заводы являлись бесовщиной, губящей ее благочестивую душу. Прямое давление было бессмысленно. Единственный путь — дать ему то, чего он, как ему казалось, жаждал: власть.

Ну что, поиграем в ваши игры, царевич.

— Ваше высочество, — сказал я с самой серьезной миной, — ваше прибытие — дар Божий. Игнатовское разрослось, и я не в силах уследить за всем. Казна несет убытки от воровства и беспорядка. Мне нужен человек с государственным умом и незапятнанной честью, который бы взял на себя контроль над расходами и приходами.

Глаза царевича блеснули. Он увидел в моих словах признание, а роль ревизора, стоящего над этой «кузней», льстила его самолюбию. Барон Гюйссен тут же подхватил мою мысль:

— Воистину государственная задача! Его высочество, с его обостренным чувством долга, как никто другой, справится с искоренением смуты и хищений!

— Что ж, — с деланой усталостью вздохнул Алексей. — Если долг зовет, я готов понести и этот крест.

Ловушка захлопнулась. Я выделил ему контору, дьяков и отдал все хозяйственные книги, после чего начался хаос. Направляемый Гюйссеном, Алексей принялся наводить свой «порядок», который оказался хуже любого бунта. Он действовал из убеждений, не из глупости.

Первым делом он остановил отгрузку крепежного леса, начав тотальную проверку в попытках уличить моих приказчиков в воровстве. На все доводы, что это необходимый элемент в современном строительстве, он отвечал: «Борьба с мздоимством важнее сиюминутной выгоды».

Затем он нагрянул на угольный склад. Узнав, что лучшую партию кокса готовят для моей экспериментальной печи, он приказал немедленно направить все на отопление солдатских казарм. Я попытался мягко с ним поговорить и объяснить, что от этой плавки зависит будущее, защита рубежей.

— Защита рубежей, барон, начинается с заботы о простом солдате, — парировал он с непоколебимой уверенностью в своей правоте. — А ваши алхимические опыты, отвращающие народ от веры, могут и подождать. Думаю, Господу будет угоднее, что именно православный воин будет в тепле, а не ваша бесовская машина.

Наша важнейшая плавка была сорвана. Игнатовское, работавшее как единый механизм, начало давать сбои. Я намеренно пока не брал ситуацию под контроль. А вот мои мастера пытались «партизанить»: Федька по ночам тайно вывозил со склада нужные детали, Гришка пробовал «по-простому» поговорить с царевичем, но натыкался на стену холодного высокомерия. Даже Изабелла, по моей просьбе, пыталась завести с ним разговор о европейских мануфактурах, но он лишь отмахивался: «Не утруждайте себя, мадемуазель. Я знаю, как обстоят дела в настоящей Европе, а не в ее уродливом подобии».

Он искренне верил, что спасает Россию от меня, от моих машин, которые несли с собой гибель его миру.

Когда ущерб от деятельности царевича стал критическим, стало ясно, что его нужно немедленно убрать из производственного цикла, но так, чтобы не спровоцировать открытый бунт (а я до последнего надеялся, что он сам придет к верным выводам). Единственным выходом я увидел перевод «войны» на его поле, в интеллектуальную плоскость, где он считал себя неуязвимым. Дождавшись момента, когда он в очередной раз устроил разнос моим приказчикам, я подошел к нему с видом человека, пришедшего с делом чрезвычайной важности.

— Ваше высочество, — обратился я у царевичу, раскладывая на его столе стопку баллистических расчетов Магницкого. — Прошу прощения, что отвлекаю от государственных дел, но возникла проблема, которую без вашего острого ума нам не решить. Профессор Магницкий завершает таблицы для новой артиллерии, однако он упрям, как все старики, и мог упустить важную деталь. Я был бы крайне признателен, если бы вы, как человек с европейским образованием, взглянули на логику его вычислений.

Это был точно рассчитанный удар по его тщеславию. Я предлагал ему проверять, быть не учеником, а ревизором. Алексей, увидев в этом шанс доказать свою значимость, с снисходительной усмешкой согласился.