Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Я угрожал полным разрушением его сословной спеси. Для Алексея перспектива физического труда наравне с «чернью» оказалась страшнее любой плахи. Он побледнел, отступил на шаг. Гнев испарился, уступив место растерянности и затаенному страху. Он был побежден. И это меня расстраивало, ведь я хотел бы чтобы этот человек был хотя бы немного похож на своего отца.

Гюйссен, наблюдавший за этой сценой, понял, что его игра окончена. Его главный щит сломался. Он съежился, мгновенно превратившись из влиятельного интригана в напуганного иноземца.

На следующий день барон Гюйссен в сопровождении двух моих гвардейцев отбыл в Петербург «для срочного доклада о чрезвычайных успехах его высочества в освоении наук». Шпион был устранен. Глядя, как Алексей провожает карету своего единственного союзника, я не чувствовал триумфа. На его лице была легкочитаемая затаившаяся ненависть. Пропасть между мной и наследником престола только что стала непреодолимой.

В день отъезда Гюйссена мои мысли были заняты только царевичем. Когда Петр Великий решил доверить мне воспитание сына, я был воодушевлен, несмотря на то, что поначалу идея мне «не зашла». Весь день я думал как расположить к себе царевича и перевернуть ход истории, сохранить преемственность династии, предотвратить дворцовые перевороты. Но чем больше я вникал в положительные или отрицательные черты личности Алексея, тем больше я разочаровывался. Задача была невозможной. Может, действительно, царевич не достоин царства? Ведь дворцовые перевороты, в конце концов, привели к воцарению Екатерины Второй, которая (не знаю насколько это правда, но меня так учили в школе) привела страну к «золотому веку».

Мне не спалось. Мысли раздражали. Бессонница выгнала меня из дома в холодную, пронзительную ночь, пахнущую далеким дымом. Ноги сами привели меня к самому уединенному месту в Игнатовском — к краю старого глиняного карьера. Каково же было мое удивление, когда я оказался не один в этом месте. Там, на самом обрыве, четким темным силуэтом на фоне бездонного, усыпанного звездами неба стоял Алексей. Он смотрел на восток, в сторону Москвы.

Я подошел и встал рядом. Он даже не шелохнулся. Мы долго молчали, тишина была напряженнее самого громкого спора. Ветер шелестел в прошлогодней траве, и казалось, сама вечность смотрит на нас двоих.

— Вы ненавидите меня, барон? — его тихий голос, лишенный надменности, заставил отвлечься от мыслей.

Я посмотрел на его профиль, едва различимый в темноте.

— Нет, ваше высочество. Я вас не понимаю.

Он резко обернулся, на лице была одна эмоция — ярость.

— А я вас понимаю, барон. И ненавижу. Вы думаете, вы строите величие? Вы строите ад на русской земле. Вы и мой отец. Вы сдираете с нее кожу, ее веру, ее душу, и натягиваете на нее этот ваш немецкий, протестантский кафтан. Ваши машины, ваши заводы… Это идолы, которым вы приносите в жертву живых людей. Вы отвращаете их от Бога, заменяя молитву грохотом молотов. Вы — чума. И я сделаю все, чтобы остановить вас.

Кажется, мне только что официально объявили войну.

— А сильна ли та вера, ваше высочество, которая боится паровой машины? — спросил я так же тихо. — Разве Господь не дал человеку разум, чтобы тот облегчил свой каторжный труд?

— Разум дан для постижения Божьего промысла, а не для создания адских механизмов, которые дымят и отравляют воздух! — отрезал он. — Вы несете соблазн и погибель для души!

Я слушал его с бесконечной усталостью. Передо мной стоял упрямый юноша — в нем воплотилась вся трагедия моей страны, ее вечный, кровавый разрыв между прошлым и будущим.

— Вспомните историю, ваше высочество. Вы должны были изучать это, — сказал я. — Вспомните великий Константинополь. Пока его мудрецы вели бесконечные споры о том, сколько ангелов может уместиться на острие иглы, султан Мехмед отливал пушки, способные сокрушить их тысячелетние стены. Их благочестие и молитвы не спасли их от янычарских сабель. Потому что силу можно победить только большей силой. Все остальное — красивые слова для самоуспокоения перед смертью.

Он хотел возразить, но я не дал ему вставить и слова. На эмоциях я даже чуть повысил голос.

— Вы говорите о душе. А я — о телах русских солдат, которых ваш дед и отец клали тысячами, потому что у шведов были лучшие ружья и лучшая сталь. Я строю заводы, чтобы наши мужики не затыкали собой дыры в обороне. Чтобы их матери и жены не выли по ним в деревнях. Вы печетесь о чистоте веры, а я — о том, чтобы у этой веры были крепкие стены и острый меч для защиты. Ибо без этого любая, даже самая святая земля, превращается в пастбище для чужих коней.

Я умолк. Пришлось сдержать себя, чтобы не наговорить лишнего. В голове пронеслась еще не случившаяся история — картина из будущего, которое было моим прошлым. Другой наследник, другой Петр, внук Петра Великого, взошедший на трон… Его росчерк пера, одним махом возвращающий прусскому королю Фридриху все земли, завоеванные Россией, и обнуляющий победы, оплаченные кровью десятков тысяч солдат. Память подбросила и другую фразу, от русского полководца два века спустя, с горечью сказавшего: «Мы их спасли, и они нам этого никогда не простят». Потому что слабость и милосердие в большой политике воспринимаются не как добродетель, а как приглашение ударить в спину.

— И самое страшное, ваше высочество, — я взял себя в руки спокойным тоном заговорил, — в том, что слабость не рождает благодарности. Она рождает лишь презрение и желание добить. Проявив милость к поверженному врагу, вы не обретете друга. Вы лишь дадите ему время собраться с силами и вернуться, чтобы вонзить вам нож между лопаток. Таков закон этого мира. И правитель, который этого не понимает, — не правитель, а могильщик своей страны.

Я повернулся, чтобы уйти. Я сказал все.

— Вы… Вы не человек, барон, — донеслось мне в спину. В его голосе была растерянность. — Вы мыслите, как… как ваши бездушные машины.

— Возможно, — ответил я, не оборачиваясь. — Но именно такие «машины» и строят империи, ваше высочество. А благочестивые мечтатели лишь пишут им эпитафии.

Я ушел, оставив его одного на краю пропасти. Этот разговор не сблизил нас, а жаль. Разговор вырыл между нами бездну.

После нашего ночного разговора Алексей погрузился в глухую, угрюмую меланхолию. Он больше не пытался саботировать работу, однако его бездействие было почти столь же разрушительным. Целыми днями он бесцельно бродил по территории Игнатовского, словно призрак, окутанный облаком смертельной скуки. В его глазах потухла даже ненависть, уступив место апатии. Это затишье было обманчивым, как штиль перед бурей. Беспокойному уму Алексея требовалось срочно найти применение, иначе он начал бы разрушать себя изнутри.

Я решил сменить тактику и пригласил его в свою химическую лабораторию. Ко мне зашел человек, идущий на эшафот в ожидании очередной порции нравоучений. Но я молчал, просто начал работать.

На его глазах из невзрачного зеленого камня, истолченного в порошок и смешанного с углем, в жаре печи родилась ослепительная капля чистой меди. Затем из серого, тусклого галенита я извлек тяжелый, серебристый шарик свинца. Я не объяснял химических формул, просто показывал ему превращение. Трансмутацию. Чудо, которое веками искали алхимики, происходило здесь, на его глазах, и подчинялось знанию. В апатичных глазах царевича впервые за долгое время мелькнул проблеск живого интереса — скорее даже азарт игрока, пытающегося разгадать секрет фокуса.

Дождавшись, пока наживка будет проглочена, я перешел к главному, принеся стопку тяжелых, переплетенных в кожу трофейных фолиантов.

— Ваше высочество, — сказал я как можно более буднично, — мы бьемся над загадкой упругой стали. Ответ, скорее всего, здесь. Но эти книги написаны на готической немецкой скорописи и на латыни. Моих знаний не хватает, чтобы разобрать эти каракули, а вы, я знаю, сильны в языках.

Я делал вид, что прошу о помощи в простом, рутинном деле.

— Это скучная, кропотливая работа, — продолжил я. — Не думаю, что она достойна вашего внимания…