Белый маг (СИ) - Иванников Николай Павлович

Расава слушал его очень внимательно, не перебивая и внешне не выражая никаких эмоций. И даже присутствие призрака за столом ее нисколько не смущало, словно ей частенько доводилось потчевать ранним завтраком разных бестелесных сущностей.

Только в ударных местах, когда Беляк вскрикивал, изображая тяжелый дар мечом или замах булавой, она с каким-то сомнением прищуривалась.

Когда же Беляк наконец покончил с рассказом и устало вернулся за стол, вновь припав к чарке с вином, она сказала:

— Ну надо же, а мне мой батюшка сказывал, что вовкулаки не едят людей. Только скотину таскают, говорил. Да и рогов у них отродясь не было. А вот те оборотни, что детским криком кричат и человеческой печенкой балуются, так они по-другому зовутся…

И тут, после этих самых слов, у меня в голове что-то так и щелкнуло. И как будто занавес распахнулся, открывая истинное положение вещей, ранее скрытое за пеленой тумана.

— Шмыга! — громко сказал я, рывком поднявшись со скамьи.

Расава глянула на меня снизу вверх и одобрительно кивнула.

— Все верно, Лексей. В наших местах их называют шмыгами. Эти оборотни получаются только из мертвых девиц, и они очень опасны для людей. Они поедают человеческую печень, чтобы остановить разложение собственного трупа. И еще они ищут себе подходящую девицу, в чье тело они хотели бы вновь воплотиться. А если верить тому, что мне сейчас рассказал Беляк, наша шмыга себе такую уже нашла!

И она выразительно посмотрела на притихшую Настю.

— А чего это вы на меня все смотрите⁈ — спросила та.

Она поднесла ко рту руку с зажатым в ней куском рыбьего пирога, но так и замерла, окаменела даже. Только брови ее сами собой сдвинулись на белом лбу.

— Шмыга… — негромко повторил Добруня Васильевич, медленно качая головой. — Шмыга…

Он словно бы на вкус пробовал это слово, отламывая от него по кусочку.

— А Расава ведь дело говорит, — согласился Кушак. Он глотнул из своей чарки еще вина и рукавом утер губы. — Я слышал о таких. Но не знал, что они в наших местах водятся.

— Они нигде не водятся! — возразила Расава. — Они просто появляются из мертвых девиц, если звезды складываются определенным образом. Но сдается мне, что она не станет ждать следующей седмицы, чтобы явиться вновь. Она уже выбрала себе новую плоть и же скоро придет за ней… Я все сказала!

Настя совсем с лица сошла. Она опустила свой кусок пирога на стол и потрясла головой.

— Что значит «все сказала»? Нет уж позвольте! «Новая плоть» — это вы о ком? Это вы обо мне, что ли⁈ Это за мной она явится?

Выпучив глаза, она смотрел на Расаву и потрясала растопыренными пальцами. Вид у нее был какой-то испуганно-удивленный. Причем, больше испуганный, чем удивленный, и мне даже стало ее жаль в какой-то мере. Всегда неприятно осознавать, что ты приглянулся нечистой силе, и она начала за тобой охоту. Тут у любого настроение испортится.

— В самом деле, братцы, ерунда какая-то получается, — вставил свое слово Беляк. — Получается, что шмыга в Соломянке поначалу только скот таскала, а потом поняла, что человечина повкуснее будет, и принялась людей направо и налево убивать почем зря?

— Ни черта ты не понял, брат Беляк! — сказал я.

Отодвинув скамью, я вышел из-за стола, снял с крюка свою перевязь со шпагой, надел через плечо, а за спину повесил меч Тихомира. Повернулся к воеводе.

— Добруня Васильевич, где говоришь в Лисьем Носе жители Соломянки остановились на ночь? Поговорить мне надобно кое с кем. По душам.

Добруня понял меня сразу же. Он одним глотком допил свою чарку, крякнул и тоже вышел из-за стола. Кольчугу свою, подранную вовкулаком (или же шмыгой, как теперь выяснилось), он уже, понятно дело, снял, и теперь щеголял в шитой красными узорами рубахе, подпоясанной кожаным ремешком с медным кольцом на боку для крепления ножен. Пригладив бороду, Добруня нацепил меч, и мы с ним вышли из дома.

Уже совсем рассветало, хотя солнце пока и не проклюнулось даже из-за городских стен. Наших лошадей у коновязи видно не было — должно быть, увели их работники на конюшню. Сновали вокруг люди, таскали какие-то тюки, корыта, вязанки дров. Похоже, что рабочий день в Лисьем Носу начинался с первыми лучами солнца.

Когда мы отошли от дома и по кривой улочке пошли вглубь города, нас догнал Кушак.

— Погодьте меня, — сказал он, пристраиваясь рядом. Отдышавшись, добавил: — Не могу спокойно пироги с квасом трескать, покуда невесте моей шмыга грозит. А вдруг как это дело у шмыги выгорит, и она моей Настеной обернется? Мне-то что тогда делать? Как же я узнаю, что это уже и не Настасья моя, а шмыга ужасная?

— Узнаешь, Кушак, обязательно узнаешь, — заверил его воевода. — Вот как ночью в полнолуние полюбишь ее покрепче, да заснешь потом сном крепким, вот тогда она брюшину тебе когтем своим острым вскроет и мордой волчьей в печень вцепится. Тогда-то ты все и узнаешь, Кушак. Да только поздно уже будет, потому как не поможет тебе уже никто. Так что с ентим делом нужно сейчас разобраться…

Воевода свернул в узкий проулок, едва протискивающийся меж высоких оград, за которыми виднелись острые крыши каких-то строений. Друг за другом мы проследовали проулком, затем повернули на улицу, с рядами бревенчатых бараков по обе стороны, и вывела нас эта улица к прямоугольной площади, венчающуюся длинным амбаром. Широкие ворота его были распахнуты настежь, у самого входа были привязаны несколько козочек. Одну из них старательно доила в невысокую кадушку крепкая баба лет двадцати пяти — двадцати семи.

Когда мы подошли к ней, она подняла на нас глаза, признала воеводу и лучисто заулыбалась.

— Утречко доброе, воевода-батюшка! Молочка козьего не желаете отпробовать?

Воевода покачал головой:

— Благодарствую, но уже досыта откушал.

Тут и я к ней обратился:

— А скажи-ка нам, добрая женщина, кузнец ваш, Сваржич, туточки еще, или уже в Соломянку отбыл?

— Дак здесь был недавнысь… До ветру ходил, а потом сызнова в амбар вернулся. Там и ищите.

Баба обтерла руки о подол, взяла кадушку в обнимку и налила из нее молоко в пузатую крынку. Протянула мне.

— На вот, испей, добрый молодец… — Она осмотрела меня с прищуром. — Одежка на тебе какая-то странная.

— Так я издалека прибыл сюда, добрая женщина.

Теплое молоко оказалось очень густым, жирным, и сделав всего пару глотков, я вернул бабе крынку.

— Благодарствую…

Мы вошли в амбар. Был он широким и очень длинным. Сотни на полторы шагов, не меньше. Несмотря на то, что окон здесь не было вовсе, а заменяли их лишь нечастые широкие промежутки промеж бревен, было тут достаточно светло. Пахло сеном и скотиной. Жители Соломянки, остановившиеся здесь на ночевку, уже проснулись. Бабы наскоро собирали скромные перекусы на расстеленных прямо на земле платках, дети еще нежились, с головой зарывшись в сено. Где-то в отдалении отрывисто кричал младенец, а мать его успокаивала.

— Сияна, дай ему сала кусок пососать! — гаркнул кто-то из мужиков. — В платок заверни и пущай чавкает!

— Да где ж я тебе сала здесь возьму⁈ — крикнула ему в ответ Сияна, баюкая младенца размашистыми движениями.

— Ну тогда палец вместо сала заверни! — загоготал мужик.

Ему вторили несколько глоток. Впрочем, смех этот быстро затих. Мы с воеводой и Кушаком прошли от ворот вглубь амбара шагов двадцать и только тогда остановились, осматриваясь.

— Мы ищем Сваржича, кузнеца из Соломянки! — сказал я громко.

На нас смотрели вопросительно. В амбаре стало очень тихо. Какой-то старик, сидящий на высокой охапке сена с коркой хлеба в руках, спросил хитро:

— А чегой-то он вам понадобился с утра пораньше? Лошадь подковать требуется? Так здесь у него ни гвоздей, ни молотка нету. В Лисьем Носе свой кузнец имеется, вот к нему и обращайся… Вот воевода знает, — тут старик признал, наконец, Добруню, — у него и поспрошай!

Воевода приветственно кивнул старику, подходя ближе.

— Тут дело личное, дед Живун, — сказал он. — Разговор у нас к Сваржичу имеется. Поспрошать кое-что нужно.