Барин-Шабарин 8 (СИ) - Старый Денис

— Они планируют устроить сцену на балу у Чернышёва, — продолжал полковник. — Пригласят вас с супругой. Анну Шварц — тоже. Потом Дарья принесет ребенка и в определенный момент…

Я резко обернулся:

— Анна должна будет обвинить меня в том, что я отец ее ребенка⁈

В глазах Лопухина мелькнуло нечто похожее на сочувствие.

— Хуже. Они хотят, чтобы вы сами… — он сделал паузу, подбирая слова, — публично признали его. А затем…

Цокот подков на мостовой и грохот колес заставил нас обоих обратить взгляд к окну. Я отдернул занавеску — внизу, у парадного, остановилась карета с гербом Третьего отделения.

Полковник выглянул и вдруг побледнел.

— Это не мои люди…

Раздался резкий стук в дверь. Тройной, будто условный сигнал. Полковник мгновенно преобразился — его рука исчезла за бортом сюртука, наверняка сжимая рукоять пистолета в кобуре скрытого ношения.

— Черт! — прошептал он. — Это наверняка проделки Лавасьера… Его люди проследили за мною…

В коридоре послышались торопливые шаги Фомки, но прежде чем старый слуга успел дойти до двери, раздался оглушительный удар — кто-то ломился внутрь. Я шагнул к секретеру, выдвинул потайной ящик. Холодная сталь револьвера приятно обожгла ладонь.

— Ваше сиятельство! — донесся из передней испуганный голос Фомки. — Здесь жандармы… Вас спрашивают…

Лопухин вдруг схватил меня за руку. Его пальцы были ледяными и твердыми, как сталь.

— Сейчас вам незачем с ними встречаться, — прошептал он. — Выходите через черную лестницу и через сад к набережной. Мои люди ждут у Эрмитажного моста.

В кабинет донесся топот сапог.

— А вы?

— А я встречу их здесь вместо вас. У меня есть… кое-какие бумаги, которые их заинтересуют. — Он вынул из-за пазухи толстый конверт с двуглавым орлом надписью: «Секретно. Только для внутреннего пользования».

Шаги на лестнице становились все ближе.

— Бегите, граф! — прошипел Лопухин, подталкивая меня к черному ходу. — Ради будущности России!

Последнее, что я увидел, прежде чем нырнуть в темный коридор, — как полковник Третьего отделения Владимир Ильич Лопухин, с невозмутимым лицом, поправляет мундир перед тем, как встретить незваных гостей…

Темнота черного хода поглотила меня, как могила. Воздух здесь пах сыростью, крысиным пометом и чем-то еще — сладковато-приторным, словно разложившимся мясом. Я спотыкался о пустые ящики, чувствуя, как рассыпается трухлявая древесина. Где-то впереди едва виднелся бледный прямоугольник выхода во двор.

За спиной раздался грохот, словно выбили дверь в кабинет. Голоса, грубые и слегка разухабистые:

— По приказу его превосходительства графа Орлова!.. Где Шабарин?

Я прижался к стене, чувствуя, как холодная штукатурка впивается в ладони, не от страха — от удивления. Похоже, меня пришли арестовать. Не знаю, причем здесь интрига вокруг моего внебрачного сына?

Или против меня и впрямь действует несколько противников, которые попросту не согласовывают свои действия между собой. В любом случае — полковник прав. Надо пока скрыться. Из Алексеевского равелина доказывать, что ты не верблюд, будет затруднительно.

— Ваше превосходительство, — раздался спокойный голос моего гостя, — какая неожиданная встреча…

— Лопухин? Что вы тут делаете?

Дослушивать я не стал. Жандармы, наверняка, увидят дверь, ведущую на черную лестницу. Рывок — и я уже во дворе. Ночной воздух ударил в лицо, смешав в себе запахи конского навоза, мокрой листвы и дыма из труб. Над головой, между узкой полоской домов, висели редкие звезды — холодные, равнодушные.

Тени старых лип сливались в сплошную черную массу. Где-то в кустах шуршало какое-то животное, испуганное моим появлением. Я бежал, не разбирая дороги, чувствуя, как мокрые ветки хлещут по лицу, оставляя соленые полосы — то ли от дождя, то ли от пота.

Вдруг — резкая боль в ноге. Я рухнул в грязь, успев лишь в последний момент выставить руки. Холодная жижа просочилась сквозь тонкую ткань домашних брюк. Черт! Капкан. Старый, ржавый, но все еще хваткий.

Его железные зубы впились в икру, словно голодный зверь. Кровь теплой струйкой стекала в и без того размокший туфель. Выходит, на меня ведется настоящая охота… Ладно — Чернышёв — старый недруг. Ладно — Лавасьер — он шпион, но причем здесь — арест?

Из дома донесся крик:

— Обыскать сад! Он не мог далеко уйти!

Свет фонарей качался между деревьев, бросая длинные, дрожащие тени. Я стиснул зубы, схватил капкан обеими руками. Металл впился в пальцы, но я не чувствовал боли — только дикую, животную ярость. Щелчок. Кровь хлынула сильнее. Но я был свободен.

Задняя калитка скрипнула, будто жалуясь на непрошеного гостя. Переулок. Пустой, мокрый, освещенный лишь редкими фонарями. Где-то вдали слышался плеск воды — набережная.

Я побежал, прихрамывая, чувствуя, как кровь заполняет туфель, делая каждый шаг мучительным. Эрмитажный мост… Лопухин сказал… Эрмитажный… Где-то позади раздался выстрел, затем второй. Крики.

— Стой! Стрелять буду!

Я свернул в узкий проход между домами. Здесь пахло помоями и гнилой капустой. Крысы шуршали под ногами, не желая уступать дорогу. Внезапно из темноты вынырнула фигура.

— Ваше сиятельство?

Я едва не выстрелил, но вовремя разглядел молодое лицо с пухлыми, как у девушки, губами.

— Полковник Лопухин приказали…

Он не договорил. Из переулка вывалились трое жандармов.

— Вон он! Хватайте!

Парень, ему не было и двадцати, пробормотал:

— Бегите, ваше сиятельство! К мосту!

Его пистолет грохнул, осветив на мгновение узкий переулок. Один из жандармов рухнул, хватаясь за живот. Я побежал. За спиной раздалась перестрелка. Крик. Затем — предсмертный стон…

Набережная. Нева дышала холодом, раскачивая на волнах отражение редких фонарей. Где-то в темноте ждала лодка. Мне осталось сделать всего несколько десятков шагов. От боли в ноге и крови начало мутиться в голове. Я едва разобрал тень человека в плаще, протягивающего руку…

— Садитесь, граф. Мы вас ждали.

Голос был знакомым, но… откуда? Лодка качнулась, принимая меня, и едва я опустился на кормовую банку, как она заскользила по черным, как сама ночь, водам Невы.

Адмиральская каюта на «Громобое» была тесной и душной. Зорин сидел за столом, покрытым картами, его седые волосы слипались от пота. Руднев, только что поднявшийся на борт, стоял по стойке смирно, хотя его ноги дрожали от усталости.

— Отчет, капитан, — коротко бросил адмирал.

— Потери — треть личного состава. Боеприпасов осталось на два серьезных боя, не больше. Французы отошли, но ненадолго. Они ждут подкреплений.

Зорин ударил кулаком по столу.

— Черт возьми! Мы не можем удерживать город без поддержки. Где обещанные итальянские повстанцы? Где греческие добровольцы?

Дверь каюты открылась, и внутрь вошел невысокий человек в потертом сюртуке. Присутствующий на военном совете Говард узнал в нем марсельского мэра — Этьена Фабри.

— Messieurs, — начал он, нервно теребя шляпу, — народ Марселя благодарен вам. Но… город не может больше выдержать таких боев. И потом — на нашей стороне не то что не вся Франция, но даже — не весь Марсель. По сути, нас поддерживают лишь рабочие и население кварталов бедноты, где большинство итальянцы и греки… А все остальные — против нас.

— Мы все понимаем, месье, — кивнул Зорин, — но и просто так сдать город не можем. Это означало бы смерть для всех, кто нам помогает.

Фабри, сам выходец из рабочей семьи, потомок санкюлотов, вдруг улыбнулся странной улыбкой:

— Кто говорит о сдаче? У меня есть… предложение.

Через час, британец спустился в кабачок «Золотой якорь», где еще вчера веселились моряки, а теперь царила зловещая тишина. У Говарда здесь была назначена встреча с лейтенантом Арсением Волковым.

— Вы должны опубликовать мои записки, — сказал Волков, протягивая журналисту тетрадь. — Если я… Если мы здесь погибнем… Россия должна знать правду.