Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

Я подсел к столу. Над кружкой поднимался пар. Чай оказался так себе, а конфеты хорошие — «Гусиные лапки» — вкус из моего советского детства. Я с удовольствием похрустел ими, радуясь, что могу есть сладкое без оглядки на диабет. Пока я чаевничал, адъютант молча стоял у входа.

— Ну что, — сказал я, вставая. — Пора идти, Миша!

Имя это я произнес, не задумываясь. И судя по реакции лейтенанта — не ошибся.

— Есть, товарищ комдив!

Я снова надел фуражку. Адъютант подал мне портупею с кобурой. Прежде, чем надеть ее, расстегнул клапан, вынул пистолет. ТТ. Подержал в ладони, чувствуя знакомую тяжесть. Выщелкнул обойму. Полна коробочка. Вернул на место, а пистолет — в кобуру.

Выйдя вслед за лейтенантом наружу, я словно впервые увидел место, где оказался. И понял, что поначалу ошибся. Это было не поле, а плоская вершина холма, господствовавшего над местностью.

От подножия, во все стороны простиралась степь, на юге рассеченная прихотливо извивающейся лентой реки. Саму территорию лагеря пересекали окопы и ходы сообщения, над которыми чуть возвышались накаты землянок и блиндажей.

В сторону реки смотрели стволы орудий артиллерийского дивизиона. Были здесь и танки — судя по силуэтам — БТ. Кроме моей юрты, было разбито несколько больших палаток. Одна — с красным крестом. Видать — медсанбат. Чуть поодаль дымили печки полевой кухни.

По периметру лагеря в небо смотрели зенитные установки — пушки и спарки из снятых со станков пулеметов «Максим». Неподвижно застыли фигуры часовых. В общем, расположение напоминало помесь укрепрайона с пунктом временной дислокации в неглубоком тылу.

Сопровождающий меня лейтенант уверенно шагал к палатке, той самой, возле которой колыхался красный флаг. Выходит, я не ошибся, это и был наш штаб. Часовой у входа вытянулся по стойке смирно. Я откинул полог. Вошел.

Пыль въелась здесь во все — в складки карты, разложенной на грубо сколоченном столе, в трубку полевого телефона, в поры кожи ремней. Даже воздух здесь был густой, тяжелый, пахнущий махоркой, потом и нагретым брезентом.

У большого стола сгрудилась группа военных, они рассматривали расстеленную на столешнице карту. Среди них находился и Никишев. Услышав мои шаги, он обернулся. Громко произнес:

— Товарищи командиры!

Теперь обернулись все. Вытянулись. Я молча смотрел на них. Умные, усталые, почерневшие на монгольском солнце лица. Мои помощники. Пока еще — чужие мне люди.

Я шагнул к столу. Командиры раздвинулись, пропуская меня к карте. Судя по масштабу, это была карта развертывания наших войск на правом берегу реки Халхин-Гол. Я быстро оглядел ее.

Так. Понятно. Мы находимся на командном пункте на горе Хамар-Даба.

Раскачиваться некогда. Придется вникать в происходящее, опираясь на свои знания истории, прочитанные воспоминания Жукова и подсказки его самого, вроде бы еще живущего где-то в закоулках мозга. От того, что я сейчас скажу, как проведу это совещание, зависит многое.

— Доложите итоги налета японской авиации, — распорядился я.

— Потерь личного состава и материальной части нет, товарищ комдив, — откликнулся военный, которого я пока не узнавал. — Легкое ранение получил красноармеец Бычков, командир отделения Сидоров контужен. Повреждено здание узла связи. Сбито два самолета противника. Одному летчику удалось выпрыгнуть. За ним послано.

Я молча кивнул, собираясь с мыслями.

— Итак, резюмируем, — заговорил я, словно продолжая прерванный разговор и мой голос прозвучал хоть и хрипло, но твердо, без тени сомнения. — Мы прочно держим плацдарм. Однако обороняться — не значит отсиживаться. Противник затаился, копит силы для одного мощного удара. Цель у него далеко идущая — не столько прощупать наши силы, сколько смять нас.

Я ткнул пальцем в карту, в район западнее Хамар-Дабы.

— Поэтому подвижный резерв — одиннадцатая танковая, седьмая мотоброневая, двадцать четвертый стрелковый — будет выдвинут сюда. На двадцать пять — тридцать километров.

В палатке наступила тишина, нарушаемая лишь назойливым жужжанием мухи, бившейся о брезентовый потолок. Первым нарушил молчание начальник штаба, его я узнал — комбриг Кущев. Вспомнил и характеристику — человек осторожный, педантичный.

— Товарищ комдив, позволю себе усомниться в целесообразности… — осторожно произнес Кущев, кашлянув и вытирая платком запыленные очки. — Выдвигать крупные механизированные силы на открытую местность… Это риск. Слишком большой риск.

— Конкретнее, Александр Михайлович? — спокойно спросил я, хотя внутри все напряглось.

Первая проверка моей решимости взять на себя груз ответственности за события исторического масштаба.

— Японская авиация, Георгий Константинович! — произнес комбриг, надевая очки, и его глаза за стеклами стали круглыми и беспокойными. — Они господствуют в воздухе. Обнаружат колонны на марше — устроят бойню. Мы потеряем технику и людей, даже не вступив в бой. Резерв будет уничтожен впустую.

Он был прав. По меркам этой войны — абсолютно прав. Вот только у меня было преимущество. В отличие он них, я знал, что будет дальше. В кинохронике видел эти колонны, горящие под ударами «Юнкерсов», хоть и в другой войне. И представлял, как этого избежать.

— Это не довод, — отрезал я, и в голосе моем зазвучали стальные нотки. — Местность здесь позволяет танкам идти на предельных скоростях. Мы не будем ползти — мы промчимся. Авиация противника должна быть нейтрализована.

Я повернулся к коренастому, черноволосому человеку в летной форме, молча прислушивающемуся к дискуссии. Герой Советского Союза Яков Владимирович Смушкевич, командующий авиацией в боях на Халхин-Голе.

— Яков Владимирович, — обратился я к нему. — Вы сможете прикрыть движение колонн? Обеспечить нам зонтик?

Все взгляды устремились на командующего авиацией. Он не ответил сразу. Его темные, живые глаза изучали карту, будто просчитывая будущий воздушный бой. В палатке стало слышно, как где-то за ее пределами завелся и утробно заурчал мотор грузовика.

Наконец Смушкевич поднял на меня взгляд. В нем не было ничего, кроме твердой уверенности.

— Сумеем, Георгий Константинович, — сказал он четко, без лишних слов. — К исходу дня доложу подробный план перебазирования истребителей на передовые аэродромы. Прикроем плацдарм.

Я кивнул, чувствуя, что первый экзамен сдан и напряжение внутри отступает. Есть союзник. Есть человек, который не боится брать на себя ответственность. Уже хорошо.

— Вот и весь ответ на ваши опасения, Александр Михайлович, — я посмотрел на Кущева, потом обвел взглядом остальных присутствующих. — Мы не будем ждать, где самурай решит нас ударить. Мы заставим его биться о нашу оборону, как эта муха о брезент, а сами приготовим кулак, которым в нужный момент двинем ему в бок. И о воздухе нам теперь можно будет не беспокоиться. Вопросы есть?

Вопросов не было.

— Приступайте к исполнению, — бросил я коротко.

Они стали расходиться, выходя из палатки на ослепительное монгольское солнце. Я остался один, положив ладони на шершавую поверхность карты. Сквозь открытый полог был виден бескрайний, плоский как стол степной простор. Туда, на эти самые двадцать пять километров, скоро двинутся наши танки. И я знал — это только начало.

— Товарищ комдив, разрешите обратиться?

Я оглянулся. Лейтенант Воронков, Михаил Федорович, адъютант Жукова. Мой адъютант.

— Говори, Миша.

— Там пленного привезли. Японский летчик, успел выпрыгнуть из бомбардировщика, когда его наши соколы подбили. Он сейчас в особом отделе.

— Ну что ж, Миша, пойдем посмотрим на уцелевшего самурая.

Глава 3

Летчик. Это интересно. Не замордованный в окопах пехотинец, а — офицер, элита. Да еще только что сбитый с неба. Должен быть в шоке. Такие иногда болтливее. С каждой минутой я все больше втягивался в роль комдива Жукова и чувствовал себя превосходно.

— Ну что ж, Миша, пойдем посмотрим на твоего самурая, — я сгреб фуражку со стола и двинулся к выходу.