Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

С их помощью мы даже отбили самую опасную для нас атаку — с тыла. Так и не поняли в темноте, кто на нас напал — то ли охранники невольничьего базара, то ли солдаты гарнизона с туркменами-волонтерами. Они крались тихо, но ров-канал их задержал. Предусмотрительно оставленный мною резерв принял неравный бой — орали раненные верблюды, звенела сталь, хрипели и рвали глотки люди, кто-то тонул в канале, трещали выстрелы с обеих сторон. Я повел на выручку десяток снятых с баррикады бойцов. О стрельбе и не думали, все смешалось в общей свалке. Мы бросились в шашки, противник дрогнул и побежал, а через непродолжительное время на невольничьем базаре вспыхнула серьезная заварушка, взметнулось пламя — там явно разгорелся не предусмотренный моим планом бой. Наверное, восстали рабы, воодушевленные появлением урусов.

— Нет ничего более гадкого, чем городские бои, — вздохнул Кузьма, бунтуя мне кисть. В бою у мостика меня серьезно зацепило, и не меня одного. Мало, кто вышел из этой схватки без единой царапины.

Мы лежали, привалившись к тушам убитых верблюдов, даже в смерти продолжавших нас защищать. Из них устроили нечто вроде ретраншемента, прикрывавшего фланги предвратной обороны.

— Почему, Кузьма? Ты уже участвовал? — тихо спросил Муса, опасаясь, что я начну ругаться. Он заряжал нам ружья, энергично орудуя шомполом.

Я смолчал, хотя до этого просил внимательно прислушиваться, не крадутся ли снова враги. Парни выдохлись, им нужна передышка, пусть немного поболтают. А Муса вообще красавчик, как он с такой незажившей раной может воевать, было выше моего понимания.

Назаров понял, что я не против его рассказа, тяжело вздохнул и начал свое повествование, как только завязал узел на моей повязке:

— Я был тогда еще совсем зеленым казаком, первый мой поход. Семь лет назад это было. Мы шли образумить поляков, которые восстали и вырезали наш гарнизон в Варшаве. Прямо во время заутренней. Все наши были очень злы, хотели поквитаться. Ляшскую столицу с одного берега охраняло предместье Прага, превращенное в крепость. Мы взяли ее ночным штурмом, а дале…

Кузьма замолчал. Взялся за флягу, сделал крупный глоток.

— Что, что далее было? — потеребил его Муса, передавая мне заряженное ружье и принимаясь за свое.

— В нас стали стрелять из домов. И тут мы озверели. Никого не щадили — ни женщин, ни стариков, ни детей. Жители бежали к мосту, но он горел. Они кидались в воду и тонули. Солдаты кричали: «Пардону не давать!» Вот мы и не давали.

— Ничего себе! — присвистнул Муса. — Это как в Мангите. Там казаки кричали: «амана не давать!» Аман на местном — пощада.

— Хуже. Хуже, чем в Мангите. Он маленький город, а в Праге жили тысячи.

— И чем все закончилось, Кузьма? — заинтересовался я. — Как вас встретила Варшава?

— Цветами и оркестрами, — ответил Кузьма настолько неуверенно, будто сомневался в собственных словах.

— Кажется, снова идут, — встрепенулся Муса, подтягивая к себе ружье.

— Огонь! — закричал я и спустил курок, направив дуло в сторону моста.

Пошла пальба вразнобой. С противоположного берега нам отвечали. Мы тут же били на вспышки выстрелов — и так часто, что стволы раскалились, и их невозможно было держать в руках.

Минуты складывались в часы, мы держались. Я ждал появления полков Платова, но понимал, что их могло задержать все что угодно. Оставалось лишь молиться, что Мамаш до них добрался и сообщил: «ворота наши, поспешайте!»

Полки пришли в час волка.

(1) Честно признаемся: восточные ворота Хивы Пахлаван-Дарваза или Палван-Дарваза в том виде, в каком существуют сейчас и на который мы опирались в своем описании, построены в 1804–1806 гг.

Глава 16

Первые прибывшие полки с легкостью разогнали нападавших на нас хивинцев. С рассветом началось наступление внутри города — первым делом взяли под контроль стены вокруг Пахлаван-Дарваза, продвинулись в самый центр до пятничной Джума-мечети, заняли квартал вокруг мавзолея Пахлаван Махмуда и там застряли. На донцов бросились со всех сторон с ножами бурсаки из окрестных медресе, а из внутренней цитадели открыла огонь хивинская пушка. Казакам пришлось отступить. Вот тогда я и вспомнил слова Кузьмы о Праге и ужасах городских боев.

Внутри город представлял собой невообразимый лабиринт из глинобитных саклей с глухими фасадами, дувалов, караван-сараев, мечетей и медресе, тесно скученных по обеим сторонам узких кривых улиц. Через столицу проходил многоводный канал Палван-ата с многочисленными разветвлениями, много зелени… Плотная застройка, хуже места для городских боев не придумаешь.

Главным нашим противником оказались туркмены-йомуты. Напрасно их призывали из ханского дворца притормозить, чтобы хивинские правители могли договориться с урусами о мире на почетных условиях. Туркмены всегда отличались непокорством — в этот раз они превзошли самих себя как в непослушании, так и в ожесточении. Сбросив халаты и сапоги, босые, в одних рубахах, с засученными рукавами, закрывая левой рукой глаза, йомуты с гиком и воплями бросались с саблями на урусов. Получив отпор, отступали, разбегались кто куда, перегруппировывались, собравшись в безопасном месте, попутно грабя горожан. По скрытым проходам или по крышам могли обойти казачий отряд и напасть с тыла. Если бы туркмены лучше ориентировались в городе, в его запутанных переплетениях улочек и тупиков, они бы могли устроить казакам кровавую баню. Но они Хивы толком не знали, серьезно уступали в количестве и качестве огнестрела казакам, и два этих обстоятельства, а также значительный численный перевес в итоге определили исход боев.

Вмешалась и третья сила, причем все произошло стремительно, в течение одного дня. Когда туркмены разбежались по городу, между ними и горожанами вспыхнули стычки, переходящие в настоящую войну. Каждый квартал-махалля жил по своему уставу, имел своего мираба, смотрящего за порядком, его жители привыкли к взаимовыручке и тут же создали свои ополчения. Но ладно бы они воевали бы лишь против йомутов — нет, они и между собой тут же затеяли свару. Узбеки в своих узнаваемых конусообразных меховых шапках напали на сартов, которых презирали как живущих аршином и обманом, те ответили, появились банды восставших рабов — город погрузился в анархию с той же легкостью, с какой пубертатные подростки агряться на родителей. Житейская логика, мудрость старших, призывавших к спокойствию и миру между своих, банальное опасение за завтрашний день — все было отброшено в одночасье. Недаром Хиву прославили на весь мир как логово беззакония.

Рабы… В Хиве, мировой столице работорговли, с которой могла конкурировать лишь Бухара, их было великое множество, и наше появление пробудило в них надежду, а их владельцев заставило задрожать от ужаса или обратиться к жестокости. В этом мы смогли убедиться, когда пытались подыскать себе дом, чтобы передохнуть после нашей тяжелой спецоперации.

* * *

— Отдыхайте, лечитесь — вы свое дело сделали, — обрадовал меня Дюжа, прибывший со своим полком в числе первых. — Подберите себе дом поудобнее поблизости, раздобудьте продукты — боюсь, мы здесь застрянем надолго. Платову сообщу, что вас нужно искать в этом квартале, если вдруг понадобитесь.

Я от души поблагодарил: остатки моей сотни с трудом держались на ногах. Долгий переход с объездом по кругу Хивы, бессонная ночь, наполненная лязгом стали и запахом крови — такое любого свалит. Бойцы сейчас дремали, набившись как сельди в бочку в какую-то лавку в арке в двух шагах от Пахлаван-Дарваза.

— Сотня, подъем! Пошли себе жилище поприличнее искать, — поднял я забинтованных казаков с превеликим трудом. — Нужен большой дом со двором, где можно поставить палатки, или достаточно комнат, чтобы всех нас вместить.